- Как?! Я не знал, я не думал...
- Ты не думал! Когда тебе надо, ты был мальчишкой! Ибо ты не ведал, что творишь? Так я тебе не Господь, зря ты так думал!
Да, я боготворил тебя, и это часть причины, по которой я в Аду. Но я тебе этого сказать не могу.
- Падре, но юноши мыслят примитивнее взрослых и правда не понимают этого!
- С чего ты взял?!
- Учил студентов. Так Вы сказали... Вы готовы были... отдаться мне?
- Тебе... Хм... Нет. Ни коем случае. Ты и тогда был старикашкой, злым, въедливым и печальным. Просто притворялся ребенком.
- Так почему Вы меня не пытались остановить?
- Я не знал, как.
- Угу. Вы предпочитали ничего не замечать, верно?
- Думай так, если хочешь.
- Но для чего было тогда меня наставлять? Вы же предполагали, что я...
- Так я ж тебе мысль кидал, как кость злому псу, чтобы остановить и отвлечь! Ты не понял?
- Нет.
- Дурак!
- А Вы не видели разницы между взрослым и мальчишкой? Умно. Это вас и погубило.
- Еще чего!
- Вы боялись не устоять передо мною. Ничего себе!
- Не льсти себе. Мог бы и не устоять, с таким-то твоим норовом. Но устоял, как видишь.
- Тогда мне не в чем каяться...
- Как бы не так! Ты, мерзавец, издевался надо мною все три года!
- Простите меня. Мне самому было очень больно. Невыносимо.
-Больно ему! А мне? После тебя все и началось! Ты управлял бы мною. А мальчики, мальчики этого не могут, не смеют... И я...
- И я не смел по-настоящему. А Вы этого не заметили.
- С мальчиками я был свободен.
- Так это Вы ими управляли? И я был плохой частью Вашей игры. О Господи!
- Как ты смеешь обвинять меня? Ты, мучитель?
Бенедикта осенило, и он заговорил с наставником, как с мальчишкой:
- Так ты чувствовал, что я тебя старше, Элиа?
- Как же ты мне надоел!!!
А вот этой фразой Бенедикта можно было остановить и тогда, чем Элиа широко пользовался. Мальчишка знал, что легко становится навязчивым, и стыдился этого. Теперь старик встал, чуть поклонился и собрался уходить, вспомнил что-то и замер, а потом сказал сквозь зубы:
- Элиа, послушайте... Вот, у меня Ваш документ. Я могу унести Вас. Ну, хотя бы в Лимб...
Элиа только руками замахал, да и то осторожно - он боялся развалиться, как хорошо проваренная курица:
- Вот попробуй, вот только попробуй! Спаситель нашелся! Лапы загребущие! - а потом таинственно, безумно зашептал. - Бенедикт, ведь я же... Ведь мясо же свалится с костей!
Собеседник подумал, оглядел ножки котла и уголья под ними:
- Может быть, вместе с котлом?
Неожиданно Элиа снова спрятал руки в воду и лег затылком на край котла:
- Нет. Бенедикт, мое сердце в Раю, пока я здесь.
- Как?
- Так. Там оно запечатано в свинцовый ларец. Его пронизывает небесный свет, и оно вкушает блаженство Его милосердия.
- Так этот котел - Чистилище? Простите меня, падре Элиа, если можете.
Тут уж Бенедикт поклонился и, не распрямляясь, попятился к выходу, но закричал Элиа:
- Нет, стой! Котел! Коте-ол!!!
И правда, пламя зашипело почему-то. Да, котел, тонкий и почему-то блестящий, треснул по шву, и трещина побежала дальше. Варево выплеснулось, пар поднялся парусом, пополз по полу, как-то странно давя на грудь. Что-то свалилось назад, а потом котел рухнул в угли; тяжелые ножки упали одновременно на все четыре стороны. В голове Элиа взмолился: "Бенедикт, помоги!". Да, теперь, когда треснул котел, и свинцовый ларец в Раю распадется, и Свет Господень превратит слабое сердце Элиа в пепел! Как в старину, стремительно, Бенедикт метнулся за костер, ибо действовать ему, наконец, было разрешено.
- Сюда! Котел!
Подбежал служитель с паяльником в руке:
- Опять? Этот готов!
Служитель увидел: на одно колено припал старик, обернулся к нему, застыл, и голубые глаза его широко раскрыты - как будто бы здесь не Ад, а какой-то очень опасный лес (при жизни этот подгребатель углей был егерем). Он держит в руках какой-то бледный шар (голову за виски, понял служитель), а взглядом отталкивает постороннего. Странно для Ада - но этот человек то ли вспотел, то ли плачет. Нет, понял бывший егерь - это не слезы и не пот, лицо серое. Это просто осели капли пара, вскипевший на углях и остывший мясной бульон. Служитель подумал об ожоге - но все они тут уже давно были мертвы.
- Ну вот, - бормотал служитель, склоняясь к Бенедикту и обходя его. - Вот теперь все хорошо, все кончено. Дайте мне голову, ему так будет лучше.
Старик послушно отдал ее и стал смотреть тупо и вопросительно.
- Вот так, смотрите! - служитель вытер голову Элиа платком, закрыл ему глаза. Потом потянул дверцу шкафчика на стене. - Теперь ему уже не страшно, ничего хуже случиться не может. Его успокаивала вода.
- Котел его хранил?
- Можно сказать и так. А теперь он будет в покое.
Не зря, не зря служитель опустил и сжал веки этой головы. Он знал (а Бенедикт - нет), что теперь вечный неподвижный ужас овладеет этой душою. Потому он установил голову на остатке шеи, бережно закрыл дверцу на ключ. Потом вроде бы выронил ключ, но тот упал и повис, поблескивая, на шее. Когда ключ успокоился и прекратил блестеть, Бенедикт встал и пошел к выходу. Сторож решил молчать.
- Да! - сказал гость. - Чуть не забыл! Возьми документ.
Сторож принял бумагу с поклоном и подумал: "А на что она мне? Разве что для растопки".
Так канул в небытие падре Элиа, владыка судьбы своего ученика, ненадежный наставник, склочный возлюбленный. Сварился. Распух, как губка. Испарился, распался в прах. Он был, и вот его не стало. Кто его знает, как изменились те следы, что оставил он бездумно в душе своего ученика - ведь все, что существует на земле, оставляет самые неожиданные и прочные знаки. Рубцы и клейма.
***
Еще при жизни Простофиля Бенедикт научился извлекать скромную, но постоянную выгоду из служебного положения - иначе не продержишься даже в университете, а не то чтобы в Аду. А что ему было надо? Немногого, но постоянного. Так, он десяток лет сохранял любовника - и не сохранил в итоге, продолжает охранять его посмертие прямо сейчас (хотя этот долг уже очень сильно потускнел и перестал быть ведущим). Что еще? Людвиг был прав - книги он спасал, их не успевали сгноить и сжечь бездари, подобные фаворитам Млатоглава. Если Людвиг книги крал, то своею подписью это визировал ректор Бенедикт, даже за грех не считая подобное. Да, разграбление старых книгохранилиш, два пропыленных чудака и монастырский хормейстер, такой же музыкальный вор, как и они оба! Честные книжные воры, не опасавшиеся доноса. А то, что оставалось от библиотек еретиков? Это Людвиг тащил к себе, даже не понимая ничего в алхимии. Было это прекрасно...
Как случилось, что Людвиг, владевший сначала только учебниками, и Бенедикт, пришлый бродяга, создали своего рода шайку и набили книгохранилище до отказа? Итак, Бенедикту было уже под тридцать, а ваганты в этом возрасте или идут на содержание к князьям мира и Церкви, ежели у них есть поэтический дар (у Бенедикта не было такого), либо оседают в кабаках и медленно растворяются в пиве и вине. Если они продолжают странствовать - делаются подозрительны: еретики и развратники имеют резон уходить отовсюду, прибиваться к молодым и растлевать их тела и души. Да и гибнут пожилые ваганты много чаще, просто от голода и от того, что нет у них никакого ремесла. Исчезают где-то в пути пожилые ваганты.
Сам Бенедикт чувствовал, что нет различий между действием и мыслью - потому в итоге создал такой философский факультет, которому не было равных не только в городе с большим собором и крошечным университетом. Бенедиктн существовал в двух режимах - либо притворялся несуществующим под мантией (потому и ни одной собственной работы не завершил), либо уходил. Он ощущал свое движение как равнодействующую нескольких сил, то отталкивающих, то раздирающих, а притягивающей силы не бывало почти никогда. Цели у его движения не было - всегда только причина, а чаще всего несколько причин. Так вот, когда страннику Бенедикту почти исполнилось тридцать, он пришел в город с огромным собором. Он ушел очень, очень далеко на запад, и родина его забылась. Город с большим собором остановил и привил его к своему стволу совершенно случайно. Доктор философии пытался пробиться в другие университеты, восточнее и много восточнее, но... Он выбрал самое непрактичное поприще - философию, а рабом богословия так и не стал. Да и время было такое - мутное, кровавое, смывающее память: бродячим философом никого не удивить, это - расхожий товар. Бенедикт-бродяга был ничей, никого не знал он, никто не знал его, а подписи на его документах не свидетельствовали о важном покровительстве, ведь многие связи оборвались уже довольно давно, многие умерли или погибли и были забыты.