Тот лежал на своей кровати лицом к стенке и всхлипывал.
— Рассказывай, что болит, — обратился к нему Саша. — Гош, я нянчиться с тобой не буду, но и не отступлюсь, пока не пойму степень повреждений. Так что варианта у тебя два: или ты даёшь мне себя осмотреть и мы решаем, как поступить дальше, или я вызываю скорую. Спрашивать, кто тебя и за что, как я понимаю, бесполезно.
— А можно просто отвять? — Гоша повернулся к Данилову, скорчившись от боли.
— Увы и ах! Я твоей матери обещал… — Саша замолчал, потому что комок встал в горле, а слабость свою он Гошке показывать не хотел. Закрыл глаза, сдерживая подступившие слёзы. Вдохнул, выдохнул, понял, что пришёл в себя.
— Её нет, так что обещания ничего не стоят! — в сердцах выкрикнул бунтарь.
— А совесть как же? Или ты скажешь, что и это не имеет значения? На спину ложись. Живот болит?
— Всё болит. Я озверел прямо, да и они тоже. Но я прав! И не вздумайте в школу идти разбираться!
Данилов лишь тяжело вздохнул, усаживаясь рядом с мальчиком. Поднял вверх его футболку, оголив живот, и мягкими движениями начал пальпировать.
— Ты драку начал? Сам понимаешь, меня всё равно вызовут в твою школу, а потому я должен знать, что к чему.
Гошка скривился, когда пальцы Данилова прощупывали печень.
— Пройдёт всё, да и пацаны нормальные. Подрались и подрались, только один там гнида. А вы в школе, небось, пай-мальчиком были и в кулачных разборках не участвовали?
— Ты прав, кулаками решать вопросы я не привык, хотя было однажды — я однокласснику руку сломал. Представляешь?
— Серьёзно? — Гоша с уважением и заинтересованностью посмотрел на Данилова, будто увидел его как-то иначе, не как обычно. Данилов же продолжал пальпировать живот ребёнка. — Расскажите, пожалуйста, — ойкнув, попросил Гоша.
Данилов же не прекращал осмотр, пытаясь выявить серьёзные повреждения, но их практически не было, только гематомы и припухлость в районе пары рёбер.
— Внутренние органы у тебя в порядке, снимок грудной клетки сделать надо, хотя явных переломов нет. Насчёт отсутствия сотрясения я бы поспорил с Асей. Собирайся, едем в клинику.
— Да ну на фиг. Заживёт всё, да и башка у меня крепкая! — возмутился Гошка.
— Заживёт, я не сомневаюсь, на этот раз тебе повезло, но вот когда меня вызовут в школу, хотелось бы иметь документальное подтверждение того, что тебе нанесли нешуточные повреждения.
— И почему вы с Асей такие скучные? — отмахнулся мальчишка. — Так расскажете? Ну, про драку, когда вы руку пацану…
Данилов усмехнулся и с нежностью глянул на пасынка.
— Скучные мы с Асей, потому что взрослые и многое видим иначе, чем ты. Будто через призму безразличия смотрим, которое жизненным опытом называется, а потому и воспринимаем всё не так остро. Вот сейчас случись со мной то, что в девятом классе, я бы Семёну руку не ломал. Да и в морду бы не дал, даже разговаривать не стал бы. Проигнорировал, и всё. А тогда мне казалось, что я честь семьи защищаю да Машку, одноклассницу нашу, от позора спасаю. Семён нехорошо про моего отца сказал и про мать Марии тоже. Смеялся он над ней и надо мной, вроде как мы с ней сводные брат с сестрой при полных семьях. Явно информацию у родителей почерпнул, а Машку унизил. Вот я со злости поднял его за подмышки и кинул на пол между партами, он же рукой об столешницу ударился, и всё — перелом. Отца моего в школу вызвали, заставили лечение оплатить, а меня просили извиниться перед Семёном.
— Ну, и ты извинился? — Гошка негодовал, но впервые за полтора года обратился к Данилову на «ты».
— Нет, извиняться я не стал, потому что виноватым себя не чувствовал. Зато отец мне дома ремнём по одному месту всыпал так, что я неделю нормально сидеть не мог.
Гошка сел на кровати.
— Так не справедливо же! Он сам виноват был, это ведь то, что я думаю, да?
— Замнём для ясности. О мёртвых либо хорошо, либо ничего. Собирайся, в больницу съездим.
Гоша сел на кровати и молча начал собираться.
— Несправедливо ремнём проблемы решать. Я бы не простил. — Он говорил тихо, сам с собой, но Данилов слышал каждое слово. Да, это было несправедливо и очень-очень обидно. И конечно, он не простил отца, а ещё осознал, что не чувствует к нему больше ни любви, ни уважения, а только презрение и брезгливость какую-то. Но что он мог изменить? Мать молилась на своего Димочку и прощала, прощала… Точнее, просто закрывала глаза на все измены и увлечения мужа. А может быть, боялась, что тот уйдёт к одной из своих любовниц и она останется одна, без работы, без средств к существованию, а главное — без мужа, занимавшего довольно высокий пост в администрации города.