А как он здорово сказал о любви! Она — преодоление эгоизма, смысл ее — создание нового человека, его рождение и преображение. Самое страшное преступление, видимо, — преступление ‘ против любви… Но как же все-таки быть с Антропией? Стоп! Ну конечно! Почему он раньше об этом не подумал! Конечно же, соборность! Господи, так это все от Аристотеля, а потом и Гегель в "Науке логики”… Органическое единство общего и индивидуального! Вот что!..
Ведь это то общее, что включает в себя все богатство особенного и единичного, и вместе с тем это множественность знаний, мнений, усилий, разумный плюрализм с оглядкой на других и на "общее дело", устремленные к одной цели. А цель эта — выравнивание, ибо мы дети одного Взрыва. Значит, вместо борьбы — научное соревнование и разоблачение зла! Ведь оно имеет свойство перерождаться! Здесь и покаяние, и очищение, и новая генетическая традиция. Необходимо создание межгалактического комитета вселенской истины — КВИ. Только общими усилиями и полной информативностью можно нейтрализовать и не только обезвредить, но и преобразить Антропию. Надо немедленно выходить с такими предложениями на КПЧ…
12. БЫВШИЙ ИГУМЕН
Июнь выдался дождливым и пасмурным. Бурная растительность под окнами Ивана чем-то напоминала кладбищенскую флору — то ли темной сгущенностью зеленого, то ли ассоциациями от похорон в дождливую погоду, когда вокруг все мокро, мрачно и скользко. В одно из таких мероприятий Иван заглянул в свежевырытую глинистую могилу, предназначенную для его приятеля, сраженного сердечным ударом. Глина в могиле была сухой, и лежать в ней, как подумал тогда Иван, будет тепло и уютно. Странно: над головой мокрая зеленая трава, а там — сухо и тепло… И, наверное, хорошо, решил он. Так, видимо, и должно быть. И когда под истеричный рев вдовы опускали гроб товарища в эту теплую глинистую могилу, он впервые за всю свою жизнь был спокоен и согласен с природой — пусть будет так и с ним по ее мудрому и жестокому закону! Но теперь, стоя на балконе, над темно-живым зеленым палисадником, он боялся думать о смерти; мокрые листья берез пугали его, угнетая душу, которая чувствовала приближение роковых событий.
Он закрыл балконную дверь и набрал номер телефона Толстого. Миша был на месте.
— Я знал, что ты позвонишь, — тихо сказал он. — Все правильно, что чувствуешь. Сегодня жди гостей.
— Может, ты переночуешь у меня?
— Опять начинаешь?
— Я больше не могу…
— Можешь!
— Но ты понимаешь, что я сойду с ума!
— Не сойдешь.
— А если?
— Инструкции получил?
— Да. Но вдруг…
— Рапорт завтра к двенадцати. И только не пей, понял?
— Понял… — тихо пробормотал Иван и положил трубку. На душе было гадко и страшно. И так, увы, уже оудет всегда. Он задействован в этом деле до смерти, и кто знает, может, и после нее. Из такой игры просто так не выходят. Не сегодня — так завтра, не завтра — так послезавтра. До прокола. И на кой черт деньги и прочие блага?! Он не принадлежит себе, он собственность Комитета весь, целиком. Так больше нельзя жить. Надо уходить от этой действительности. Уж лучше быть алкашом и наркоманом, чем здоровым шизофреником! Надо эмигрировать вовнутрь, уйти от себя!
Иван оделся и вышел из дома. Было около семи вечера. За углом большого дома-"корабля" торговали вином. У входа в магазин маячило несколько спившихся завсегдатаев. Один из них, бородатый, совсем недавно был игуменом Глебовского монастыря. Настоятель попер его за пьянку. Иван купил две бутылки водки и подошел к батюшке.
— Не хочешь ли выпить со мной, святой отец?
— Я теперь не святой отец, но принять с российским литератором посчитаю за честь.
— Тогда пойдем.
Дома Иван порезал сыр, колбасу, вынул из банки несколько соленых огурцов. Первую бутылку разлил в два стакана до краев.
— Вот это по-русски, — одобрительно крякнул бывший священник.
— Ну давай, — поднял стакан хозяин, — как там тебя в миру-то?
— Владимир. Да и не христианин я теперь. Проклял я, брат, христианство.
— Забавно, — улыбнулся Иван. — Деградируешь, значит. Грех на душу берешь?
— Давай выпьем, и я тебе все растолкую.