Зеленоглазый друг повел поэта в большое серое здание. Там к его голове подключили множество датчиков с проводами и в удобном кресле задвинули в компьютер. Сколько времени Иван находился в этой адской машине — не помнил. Но вышел на улицу уже другим человеком. Шаги его были уверенны, голова чиста — ни одной мысли, никаких сомнений.
Он даже почувствовал себя счастливым. Женщины и дети улыбались ему, старики почтительно провожали взглядом. Что-то изменилось. Иван ощутил прилив сил и какую-то власть над людьми. Они представлялись ему шахматными фигурками, которые можно двигать по доске как заблагорассудится. Дома он даже попытался начать поэму о воскресшем Христе и об ощущении им своего могущества после смерти. Радостном состоянии и спокойном умиротворении…
Но тут явилась новая беда. Он с ужасом обнаружил, что не может спать. Очевидно, во время манипуляций в компьютере (когда он продавал свой опыт) был задет тот участок мозга, который регулирует бодрствование и сон. Промучившись три дня без сна, поэт пошел в большой серый дом к зеленоглазому другу. Но тот куда-то исчез, а в подвалах дома монтировалось оборудование швейного кооператива. Так, без опыта и без сна, Иван явился в специальную комиссию по проблемам человека и рассказал обо всем, что с ним произошло.
На него завели личную учетную карточку, поставили на учет в психоневрологическом диспансере и велели зайти через неделю. Возвращаясь домой, Иван остановил взгляд на рекламном щите, призывающем посетить древнерусскую живопись. Афиша была скромной, но выполнена тонко и талантливо. Он купил билет и обошел полупустые залы, останавливаясь у икон, внешне ничем не примечательных, пристально всматривался в женские лики и младенческие глаза. Ни Спас, ни Никола, ни Георгий Победоносец не задерживали его внимания. Возвращаясь к выходу, он все чаще останавливал глаза на нимбах и крыльях святых. Что это? Необходимый антураж или символ невидимого для слепого духа? А может, официальный штамп, подчеркивающий исключительные свойства личности?
Ночью он, наконец, заснул и увидел удивительный сон. Иван пребывал в мире, сотворенном лучшими иконописцами: те же краски, те же лики, те же крылья и нимбы. Просто поразительно. Проснувшись, он предположил, что древние иконописцы — не выдумщики и не фантазеры, а подлинные сверхреалисты, но мира другого, недоступного простому человеку. У одного из русских философов его когда-то потрясла в общем-то банальная мысль: попытка представить загробную жизнь — это воспоминание о рае. И таким воспоминанием о существующем рае казались ему и сон, и творчество иконописцев.
Но кому и когда открываются картины того мира? Ясно, что далеко не всем и тогда, когда, видимо, подтачиваются нравственные устои жизни, когда сама жизнь под угрозой и извращается до дикой альтернативы ее нормального облика. А что такое идеал? Не есть ли это обыкновенная норма подлинного бытия личности? И что такое творчество? Не есть ли это высшее интимное действие, порожденное страстной тоской по совершенству?
С этого дня он решил заняться живописью. На новые, пахнущие типографской краской купюры, переданные ему зеленоглазым другом в день продажи опыта, Иван купил этюдник, краски, складной стульчик и большой зонт. Теперь он едва ли не каждым утром уезжал за город и уходил в лес, подыскивая уютную солнечную полянку. Но его холсты походили на сплошную разноцветную мазню, к которой и у него самого душа не лежала.
2. АНТЕК И АФОБИЯ
Но вот однажды, в один из теплых воскресных дней, когда Иван расположился на чудной поляне под раскидистым дубом, случилось необычное.
Сначала у него закружилась голова, потом перед внутренним оком возникло множество радужных кругов. Они лопались как мыльные пузыри, рождая светящиеся шарики, которые мгновенно взлетали вверх и исчезали. Он чувствовал, что теряет сознание. Обхватив руками ствол дерева, поэт опустился на землю. И тут увидел…
Шагах в тридцати от него плавно легло на траву удивительное сооружение — меняющий форму и размер серебристый аппарат. Он казался то очень большим, то совсем крошечным. Почти то же происходило и с поэтом: трава у его ног то вырастала до высоты деревьев, и он чувствовал себя букашкой, то сам он раздувался до размеров мостового крана, и дуб за его спиной превращался в хрупкий саженец. Сколько времени происходили эти странные метаморфозы — определить было невозможно. Но вот вроде бы все выровнялось, и аппарат принял строгую форму, похожую на наложенные друг на друга тарелки метров шесть — восемь в диаметре.