Я молчал. Пытался представить себя на месте того прапорщика, заплечных дел мастера. Но не мог. Один раз присутствовал на вскрытии утопленника: проткнули ему огромный живот, а оттуда как ударит фонтан — на меня, прокурора, опера. Ой, не дай Бог. И за какую зарплату-то? А как потом домой, в семью? Как с детьми играть и смеяться после этого?..
На соседней кровати послышался храп. Мой ночной собеседник уснул.
Это случилось в Череповце, в одну из моих командировок. Набегавшись по строительной площадке самой большой домны в мире, не чуя ног, рано лег спать в своем двухместном номере. И хотя дежурная предупредила, что подселит одного начальника снабжения, у меня не было сил ждать его и тем более разговаривать.
Он явился в полдвенадцатого из ресторана, извинился, предложил коньячку, и мы разговорились.
— Никогда еще не жил в одном номере с писателем, — сказал он легко и весело. — Пробовал писать, да только для этого, сам понимаешь, что нужно. А я по образованию юрист, работал в органах. Столько всего насмотрелся, что страшно вспоминать…
И так случилось, что до четырех часов я слушал его ужасные истории, раскрыв рот. Но эта, про садиста-детоубийцу засела в моей голове надолго.
Утром, когда я проснулся, моего ночного собеседника уже не было. Он уехал, как и говорил. Но на листе бумаги оставил свой адрес и телефон. Я тоже закончил свои дела и через несколько дней вернулся в Москву. Позже опубликовал очерк о Череповце в "Литературной России", но страшное дело садиста-врача не оставляло меня в покое. Я позвонил своему ночному собеседнику в Каменск, и вскоре мы встретились.
Анатолий, так его звали, свел меня с местным журналистом, который, к моему великому удивлению, записал предсмертную исповедь казненного на магнитофон. Этот корреспондент Шаламов вел отдел морально-правовых проблем в своей газете, был хорошим репортером, но повесть об убийце написать не смог. Он дружески, чисто по-русски, отдал мне пленку и пожелал успеха. Пленка состояла из трех фрагментов, которые заслуживают того, чтобы с ними познакомить читателя.
… Лет в пять мне приснился страшный сон. Будто мы с мамой плаваем в состоянии невесомости в какой-то желто-голубой среде — это и не жидкость и не газ. Потом я понял — атмосфера планеты. Вот мы ступили на почву, желто-голубой смрад рассеивается, и мы с ужасом обнаруживаем, что очутились на Луне. Видим перед глазами Землю, величиной со школьный глобус и такую красивую… А нас колотит от страха… "Мама? — спрашиваю я. — Ведь мы умрем здесь, и V нас даже не будет могилки на земле. Что же делать? Как нам вернуться обратно? Как попросить, чтоб спасли? Пусть прилетит корабль. Мама!" — и я плачу. А потом просыпаюсь и с великой радостью обнаруживаю себя в своей кроватке, в светлой и чистой комнате. И так мне хорошо, что снова плачу, теперь уже от радости.
А в обед того же дня я залез в кусты сирени, поймал трех цыплят и повесил их, как фашистов. Мама была в ужасе. "Что ты наделал, сынок!" А я говорю: это фашисты. А она в истерике: "Какие фашисты?! Это живые цыплята. А фашист — ты! Ты убил их! Ты — убийца!"
Она меня отлупила, повела за ухо просить прощения у хозяйки цыплят, а я выл, как побитый щенок, и не понимал, что сделал. Нет, я понимал, что этого делать нельзя, но не понимал почему. Когда я их вешал, они трепыхались, а в душе моей звучала какая-то музыка. Весело мне было. Вот тогда впервые дала о себе знать патология. Мама, конечно, не поняла, что это болезнь. Да больше такого и не повторялось. Она мне с пеленок внушала, что я должен стать врачом. Это была ее мечта — стать врачом, но у нее она не сбылась. А потом эту мечту она перенесла на меня и задавила ею. Я просто должен был стать врачом, как должен был вырасти мужчиной. У меня не было выбора.
Школьные годы пролетели легко. Учился отлично. Правда, за счет усидчивости. Мать била линейкой по рукам за полученную четверку и своего добилась: десятилетку окончил с золотой медалью. Сразу поступил в мединститут. Учиться было легко, потому что все строилось на зубрежке. Мыслить особой нужды не было. Анатомический театр… Для всех студентов-медиков это испытание. Для меня же — настоящий театр. Я даже ночевал там. А детские трупики — как куклы. Мне хотелось поиграть ими. Я иногда поднимал мертвого ребенка и усаживал его как игрушку у стены. А однажды изнасиловал мертвую девушку. Она была как резиновая, что дают матросам на кораблях. И даже не сопротивлялась. А я все ждал и ждал, когда же она пошевелится. И она пошевелилась, в момент моего оргазма. Я вам точно говорю, что пошевелилась. Вообще в морге своя жизнь. Мертвецы встают и двигаются… Словом, они живут до сорока дней, потому что души их тут присутствуют. Это души свои бывшие тела и ворошат.