Я молчал, наблюдая затем, как сфероиды сливаются в одно огромное светящееся пятно, в котором, медленно перемешиваясь, исчезает тьма ночи. Предметы начали отбрасывать заметные тени. Если бы отдельной человеческой единице пришлось бы присутствовать при сотворении мира, то она, наверное, увидела бы именно такую картину.
Неожиданно яркая вспышка осветила весь город, и мне показалось, что по небесной сфере пошли круги, словно от камешка, брошенного в воду. Мгновенно стало темно и как-то по-особому тихо. Лишь вдалеке, где-то на окраинах, жалобно-жалобно выли собаки.
День второй
1
Первый звонок прозвучал сразу после полуночи. Звонила Гречаник, спрашивала: не появился ли Беловод. Оказывается, Мельниченко ушел от нее где-то в начале одиннадцатого, твердо пообещав сделать все возможное для поисков профессора. А после этого тоже куда-то исчез: в гостинице «Днепровские зори», где для депутата был забронирован номер, его не было. Поэтому — и вообще, и в частности — Тамара Митрофановна волновалась. Я не очень вежливо, сквозь стиснутые зубы, выдавил из себя успокаивающие слова и положил трубку.
В комнате, где после неудачного рейда по знакомым Вячеслава Архиповича устроились на ночлег Лариса с Дмитрием, послышалась возня, и Лялька в неизмятом халатике возникла в тусклом проеме дверей.
— Стучаться надо, — сказал я для того, чтобы хоть что-то сказать.
— Не могу уснуть, — пожаловалась Лялька, делая вид, что не замечает моего раздражения. — Я не помню, чтобы дядя Слава дома не ночевал… А кто звонил?
— Гречаник. Волнуется.
— Она умеет волноваться?! Вот это для меня новость. Ведь этот эмоциональный процесс и железная леди Гременца — вещи несовместимые.
— А Дмитрий как? Наверное, тоже волнуется?
— Спит. У него сегодня был трудный день.
— Вот то-то и оно… — зажмурил я глаза.
Лялька тихонечко фыркнула и исчезла из дверей, словно призрак. А может, она и была призраком? Призраком моей беззаботной молодости. Времени, когда каждый из нас живет в своем, его же возрастом созданном рае… Ад ожидает всех нас значительно позже.
Наверное, я все-таки задремал, потому что второй звонок прозвучал уже не в квартире Беловода, а в старом домике под красной черепицей. Но из нас троих никто не мог подойти к аппарату, потому что мы держали круговую оборону, отстреливаясь от людей в камуфляжах… Тогда, в том боснийском городке, я едва ли не впервые нарушил свой главный журналистский принцип: не вмешиваться в ход событий. Но перед этим я видел пропитанные смрадом смерти полуразложившиеся трупы крестьян, выкопанные комиссией ООН из неглубокой котловины на окраине городка. И с того самого времени зов славянской крови для меня ничего не значил. Его заменила онемевшая на потрескавшихся губах жажда справедливости.
Короткие очереди, стихая, погружались в трясину памяти… Звонок раздавался все громче… Лялька стояла в дверях, словно и не уходила оттуда, а электронные часы, зажатые книгами на большом, во всю стенку, стеллаже, показывали половину второго. Я схватил трубку.
— Роман?..
— Да.
— Ну что? Ничего не слышно? Не появился Вячеслав Архипович?
— Нет, Тамара Митрофановна, на западном фронте без перемен. А ваш?..
— В гостинице. Звонил недавно. Пока ничего не известно. Кстати, ездил он, оказывается, на полигон: там все тихо и спокойно, как на кладбище.
— А может, это и есть кладбище? Кладбище несбывшихся надежд?
— Ох, Роман, я знаю Беловода намного лучше вас. И уверена в его честности и порядочности. Но я также уверена в его сверхъестественном идеализме и исключительной наивности, из-за которых он частенько попадает в неприятные ситуации. Ведь у людей от природы намного больше плохих черт характера, чем хороших.
— У всех?
— У подавляющего большинства.
— Григорий Артемович, конечно, к этому подавляющему большинству не относится, — ляпнул я.
— Роман, как вам не стыдно? Ведь он полночи разыскивал Беловода, которого, кстати, плохо знает и подозревает вдобавок в чем-то нехорошем. Да и сейчас, наверное, обзванивает всех своих контактов. Во всяком случае, телефон у него постоянно занят.
Мне действительно стало стыдно. В отличие от Ляльки, которая начинала свою карьеру в «Информ-Акции», но из-за расхождения во взглядах с Гречаник была вынуждена уйти оттуда с громким «шкандалем», я не умел — да и не хотел! — спорить с Тамарой. Потому что всегда при разговоре с ней испытывал почему-то те же самые чувства, которые испытывает набедокуривший школьник при разговоре со строгой учительницей. Поэтому я лишь прокряхтел в трубку: