Что можно делать в связи со всем этим?
Что же могу делать я, находящийся тут, под ослепляющим впечатлением от текста, который я читаю, рядом с этой лампой, которая образует восьмиугольную тень, слегка касающуюся моей чернильницы, — чей рассеянный свет едва показывает мне потолок и окно, тёмное и светящееся под этими лёгкими шторами, и почти не выводит из мрака стены комнаты…
Я встал. Я брожу по комнате. Что я есть, что я есть? Ах! нужно, нужно, чтобы я ответил на этот вопрос, потому что другой вопрос остаётся неопределённым, словно угроза: Что скоро случится со мной!
Перед большим зеркалом, стоящим на камине, я пристально смотрю на своё отражение, я ищу в себе то, чем я смог бы ответить на свою незначительность. Если я не могу убежать от самого себя, я погиб… Есть ли я то малое, которым я себя представляю, являюсь ли я неподвижным и подавленным в этой комнате как в слишком большом гробу?
Инстинктивно безмятежная интуиция, простая как я, устраняет ужас, одолевающий меня, и я говорю себе, что невозможно, чтобы повсюду существовало огромное заблуждение.
*
Кто мне продиктовал только что обдуманное мною? Кому я повиновался?
Вере в то, что во мне накоплены здравомыслие, религия, наука…
Это здравомыслие является голосом чувств, и этот громкий голос, очень близкий, твердит, что вещи являются такими, какими мы их видим. Но в глубине себя я прекрасно сознаю, что это неверно. Нужно прежде всего вырваться из этой грубой оболочки обычной жизни.
Противоречия, которыми чревато безмятежное постижение очевидности, бесчисленные ошибки наших чувств, фантастические творения сна, безумия не позволяют нам слушать это жалкое поучение. Здравомыслие — это животное честное, но слепое. Оно не признаёт истину, которая ускользает при первых взглядах; которая, по великолепным словам древнего мудреца, «находится в пропасти».
Наука… Что такое наука? Чистая наука — это организация разума им самим; в прикладном смысле — это организация видимости. Научная «истина» есть почти цельное отрицание здравомыслия. Совсем не существует подробностей видимости, которые бы не противоречили соответствующему научному утверждению. Наука гласит, что звук, свет есть колебания; что материя есть соединение сил… Она провозглашает абстрактный материализм. Она заменяет грубую видимость формулами; или, в таком случае, она её допускает без исследования. Она порождает, на более сложном и мучительном уровне, те же противоречия, что и поверхностный реализм. Даже внутри своей экспериментальной или логической области, она вынуждена пользоваться фиктивными данными, предположениями. Если её побуждают исследовать вопрос об огромности мира или о его малом размере, она не знает, что сказать. На более низком уровне, она останавливается перед вопросом делимости пространства; на более высоком уровне, она останавливается перед дилеммой абсурдов: «Пространство нигде не кончается» или: «Пространство где-нибудь кончается».
Не в большей степени, чем это присуще здравомыслию, она не видит истину; она, к тому же, не создана для этого, потому что она имеет целью лишь абстрактную или практическую систематизацию элементов, сущностную реальность которых она не обсуждает.
Религия… Она разумно говорит: здравый смысл лжёт, наука не ведёт ни к чему; она добавляет: мы не смогли бы быть уверены ни в чём без ручательства Бога. И религия таким образом остановила Паскаля[53], поставив свою двоякую сущность между истиной и им. Бог является лишь готовым ответом на загадку и на надежду, и не имеется иного основания для реальности Бога, чем желание, чтобы мы его имели.
Значит, этот неограниченный мир, который я только что видел возвышающимся передо мной, не основывается ни на чём? Тогда что же надёжно, что же прочно?
И, чтобы помочь себе, я ещё раз воскрешаю в памяти живущих, в которых я верю, тех людей, которых я видел здесь с сияющими лицами и с неистовыми взорами.
Я вновь вижу, как в вечер de profundis лица прояснялись, словно от высшей победы. Одно из них заключало в себе прошлое; другое, направив всё своё внимание к окну, озарялось лазурью; это другое, во влажном сумраке тумана, мечтало о солнце как само солнце; первое из них, задумчивое и удлиннённое, было переполнено смертью, которая его должна была поглотить, и все были окружены одиночеством, которое начиналось в этой комнате, но которое больше не кончалось.