- Ну что же, прощай, старина.
Это был генерал Рене Коньи, французский главнокомандующий в Северном Вьетнаме, который произнес эти банальные слова в качестве подходящей эпитафии умирающему укрепрайону.
Но через несколько мгновений после 17.30 собравшиеся генералы и другие наблюдатели в Ханое услышали незнакомый им голос. Это был голос сержанта Милльяна, человека, который после семи месяцев полной анонимности, теперь подписался и таким образом вошел в историю:
- Через пять минут тут все взлетит на воздух. Вьеты показались всего в нескольких метрах отсюда. Всем наилучших пожеланий.
И фоновое потрескивание передатчика прекратилось. В штабной комнате в Ханое стояла удушающая жара, и это было к счастью, потому что невозможно было отличить пот от слез, которые текли у всех на виду. Один из присутствующих американцев, Дэвид Шенбрунн, который был пристальным наблюдателем французской драмы почти десять дет и который встречался с Хо Ши Мином незадолго до начала войны в Индокитае, отчетливо чувствовал, что то, что он наблюдал здесь, когда день 7 мая превращался в сумерки, было концом французской авантюры в Индокитае, концом Французской империи. Но так или иначе, это было не последнее сообщение, пришедшее из Дьенбьенфу. Прозаично, саперы передавали свои сообщения до последней минуты. Согласно записям, это было в 17.50, или через восемнадцать минут после последнего сообщения с передатчика де Кастра, когда 9-DMO отключился с тихим:
- Мы все взрываем. Прощайте.
Сумерки
При известии о том, что боевые действия должны прекратиться в 17.30, настоящая оргия разрушения охватила оставшихся на ногах членов гарнизона. Из каждого тщательно обслуженного пехотного оружия стреляли со стволом воткнутым в землю, таким образом разрывая его. Экипаж танка «Ауэрштедт» слил масло из двигателя танка, а затем гонял его, пока тот не умер, его внутренности были разрушены без возможности отремонтировать. Позже Вьетминю удалось вернуть в строй один танк (на самом деле, два, но в боях они не использовались - прим. перев.), разобрав остальные десять на части, но даже этот танк не имел боевой ценности: у его пушки не было затвора. В орудийных двориках африканские артиллеристы методично разбивали всю оптику своих орудий и топили в грязи затворы. Везде, где это было возможно, в ствол орудия бросали ручную гранату с белым фосфором, чтобы буквально выжечь внутреннюю часть ствола, сделав его навсегда непригодным для использования. В любом случае, мало что из артиллерии осталось в пригодном для использования состоянии. Как мы уже видели, американские 105-мм гаубицы, которые были у французов в Дьенбьенфу, были известны своей чрезвычайно уязвимой гидравликой накатников, которую мог пробить самый легкий минометный осколок, делая все орудие непригодным для использования. Именно так ОП «Изабель» потерял накануне вечером восемь орудий из девяти за два часа, а днем 7 мая на основной позиции Дьенбьенфу было ровно одно 105-мм орудие, способное вести огонь. Рассредоточение оставшихся артиллерийских боеприпасов по основной позиции решило проблему их уничтожения. В общей сложности только 300 снарядов в конце концов попали в руки врага, и они были сложены слишком близко к опорному пункту, чтобы их можно было безопасно подорвать.
На самом центральном командном пункте теперь, когда были разбиты все передатчики, воцарилась странная тишина. Несколько телефонных линий все еще функционировали, соединяя командный пункт с госпиталем, артиллерией и 2-й воздушно десантной группой. Электричество все еще подавалось (оно никогда не отключалось полностью в течение нескольких дней, поскольку Вьетминь понимал, насколько это важно для нормального функционирования лагеря, независимо от того, контролировали его французы или они сами). После того, как разговор по ради с Коньи закончился, Лангле и де Кастр молча посмотрели друг на друга. За последние пятьдесят шесть дней было множество раз, когда тощий, сильно пьющий полковник-десантник из Бретани спорил с красивым шепелявым аристократом, который был его номинальным командиром, но похоже, был доволен тем, что Лангле руководил битвой сам, с помощью своей небольшой мафии командиров батальонов.
Но в последние несколько дней осады, когда командовать было нечем, и когда высшее мужество состояло просто в том, чтобы стойко принять свою судьбу, де Кастр снова вышел на передний план, как человек, который, возможно, был лучше, чем его репутация. Это были последние мгновения свободы, и возможно, жизни, для обоих людей, если враг окажется безжалостным. Они обнялись, а затем пожали друг другу руки, прежде чем Лангле вернулся в свой блиндаж, чтобы сжечь свои личные бумаги, официальные документы и наконец, свой любимый красный берет десантника, который он обменял на безымянную шляпу пехотинца. Бижар напротив, с открытым вызовом надел свой берет на голову, чтобы все его видели. Если они, Вьетминь, ненавидели десантников, то так тому и быть. Он был одним из них до самого конца.