— Но какова их цель, Роузбери? В чем задача? — спросил Пауэрскорт, вновь убеждаясь, что любой проблеск сведений относительно «Civitas Dei» тонет во мраке.
— Толком никто не знает, — созерцая ряды книжных корешков, ответил Роузбери. — Не думаю, Фрэнсис, что они собираются приколотить свои девяносто пять тезисов на дверях прекраснейшей римской церкви Санта Мария Маджоре[48]. Стремятся всячески расширить и укрепить влияние католичества. Кстати, сэр Родерик Льюис, бывший наш посол в Риме, живет буквально по соседству с тобой. Ему, быть может, известно чуть больше, чем мне. Или чуть меньше. Хочешь, я напишу ему, он примет тебя завтра утром?
— Было бы замечательно! И еще посоветуй, Роузбери. По-моему, я должен известить коротким сообщением архиепископа Кентерберийского. Как это сделать?
Роузбери пристально вгляделся в друга.
— Да не смотри так, Роузбери. Я не сошел с ума. Но мои розыски толкают к совершенно невероятным выводам. Ты понимаешь, у меня была одна загадка Комптонского собора. Теперь их две, а может, даже три. И решение одной еще не означает решения двух других. Связаны ли они, мне тоже пока не понятно. Но я опять о своем: как же найти ход к Его высокопреосвященству?
— С недавних пор у него молодой обольстительный секретарь, Арчибальд Лукас. До нынешнего взлета карьеры этот духовный фаворит учился, писал диссертацию по теологии в Кибле[49]. — Подойдя к столу, Роузбери открыл адресную книгу. — Время от времени он навешает Кентербери, но главным образом пребывает в Ламбетском дворце[50]. Имеешь шанс вызвать к себе внимание, не поскупившись на почтово-телеграфные любезности.
Крохотный городок Лэдбери-Сент-Джон значился в самом конце списка Джонни Фицджеральда. Здешняя, посвященная Пречистой Деве католическая церковь стояла в дальнем конце центральной площади города, словно мэрия слегка стыдилась такого соседства. Поднявшийся чуть свет и здорово оголодавший после долгой скачки верхом, Джонни затаился за углом церковного погоста, держа в поле зрения все подходы к храму. Прошли несколько местных жителей, торопившихся на окрестные фермы. Взошло солнце, осветив крыши бледными рассветными лучами. В двадцать минут восьмого показались и проследовали к боковому входу две персоны в черном. Скрежет отпираемого наружного замка свидетельствовал, что у них имелся свой ключ. В 7.25 внутри церкви зажегся свет, но прихожан по-прежнему не было видно. В 7.28 Джонни скользнул в главную дверь и стал возле стены недалеко от входа. Присутствовал лишь один член паствы, стоявший на коленях, устремив взор к живописному изображению Девы Марии над алтарем, где уже были приготовлены дары святого причастия.
Священник (на взгляд Джонни, совсем молодой, не старше тридцати) поцеловал алтарь. Истовый богомолец снова преклонил колени. Джонни неуверенно сделал то же самое.
«In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti…» (Bo имя Отца, и Сына, и Святого Духа…)
Патер перекрестился.
«Gratia domini nostri Iesu Christi, et caritas Dei, et communicatio Sancti Spiritus sit cum omnibus vobis…» (Да будет с нами милосердие Господа нашего Иисуса Христа, любовь Божья и попечение Святого Духа…)
Джонни Фицджеральд вперился в клирика, проводившего мессу. Привстав на цыпочки, вытянув шею, он старался рассмотреть лицо патера. Служба продолжалась.
«Confiteor Deo omnipotente et vobis, fratres, quia peccavi nimis cogitatione, verbo, opere et ommissione…» (Признаю перед Господом Всемогущим, перед братьями и сестрами моими, что грешен телом и душой и всяким неправедным помыслом своим, словом и делом, содеянным и уготовленным…)
Участники молитвенного покаяния ритуально ударяли себя в грудь: патер — слегка, истовый богомолец — безжалостно, Джонни — энергично. Только когда священник начал поворачиваться, ясно показав себя в профиль, удалось его разглядеть.
«Меа culpa, mea culpa, mea maxima culpa…» (Моя вина, моя вина, безмерна вина моя…)
Джонни узнал, вспомнил, где видел его раньше. Патер, служивший мессу для католиков городка Лэдбери-Сент-Джон, был тем самым священником, который пять дней назад благолепно служил вечерню в англиканском соборе Комптона.
Бывший посол Ее Величества при дворе итальянского короля Умберто, сэр Родерик Льюис был в смокинге и держал в руке акварельную кисточку. Очутившись в его студии, Пауэрскорт получил возможность оценить удивительно многогранную натуру сэра Льюиса. В том числе его ненависть к Италии, в первую очередь — к Риму. Жители этого города, по мнению бывшего посла, не заслуживали никакого уважения.
— Жуткое место, Пауэрскорт. Хорошо для туристов, заехавших туда проездом на пару дней. Но жить там! Их вульгарные вина, которыми они гордятся и которых ни один приличный британец не станет держать в своем погребе! Меня ничуть не удивляет, что они там сгубили Китса[51]. Эти негодяи заграбастали, как вы знаете, и душу нашего Шелли[52]. Кстати, они убили и лорда Вивиана, моего предшественника. Римляне! Одному Богу известно, как им удалось в древности завладеть целой империей. Сегодня эти римляне кулек бумажный толком свернуть не способны. Вот я бы описал вам, Пауэрскорт, их методы. Интриги, коварство, вероломство — не дипломаты, а верткие, скользкие угри.