— Вели духу принести.
— Мне нужны мои темные очки, — немного по-дурацки себя чувствуя, сказал Грен в пространство. Через пару минут стильные «авиаторы» с металлически-синими стеклами повисли перед ним в воздухе. — Спасибо.
— Прийти, да. Йодзу же связал три наших зеркала, так что мы сможем ходить в гости и советоваться.
— В гости я не рвусь, но советоваться — это ценно, — признал Грен. — Я слишком неуверенно себя чувствую в своей новой роли.
— По тебе и не скажешь, — покачала головой Туу-Тикки.
Вокруг нее вился сладкий, пахнущий медом дым. Грен с удовольствием вдохнул его.
— Практика. Я бы недолго прожил, если бы показывал слабость.
— Но ты и в самом деле сильный, — заметила Туу-Тикки. — Тебе не повели крышу ни телесные изменения — они же были, правда? — ни богатство, ни другой мир, другая страна и другой климат. Я вот до сих пор не адаптировалась до конца.
— Я тоже, — нахмурился Грен. — Телесные изменения были, да. И у тебя?
— Еще какие! Меня словно заново вылепили.
— У меня в первый день были те же самые ощущения. Убрали все лишнее.
— Вот-вот.
— Понимаешь, — Грен задумался, как объяснить, — я сам не знаю, какой я. Прошлое умерло, а в настоящее я еще до конца не влился. Я был студентом, солдатом, заключенным, беглым каторжником… много кем был. И я отчаялся. Уже не верил, что мирная жизнь для меня возможна. С того момента, как у меня началась тюремная депрессия, я вообще не представлял, как буду жить, когда весь этот кошмар кончится. Потому что чувствовал, что он не кончится никогда. Я жил в аду, погружался все глубже и глубже, и понимал, что у меня никогда не будет сил что-то кардинально изменить. Банальных физических сил. Когда я решился умереть на Каллисто, я уже был смертником. У меня был пневмосклероз в сочетании с кровотечениями из бронхов — на Каллисто слишком плохой воздух, а моя работа не способствовала тому, чтобы носить респиратор. Предел прочности был пройден. Я кончился. И вот теперь — я здесь, здоров, свободен, могу хоть пойти в какой-нибудь оркестр, хоть накопить на яхту или самолет. Но я не хочу.
— Пока не хочешь, — мягко сказала Туу-Тикки и взяла Грена за руку. — Это пройдет.
— Не знаю, — вздохнул он и сжал ее пальцы. — Красивый лак. Я, если честно, восхищаюсь тобой — тем, что у тебя есть желания и ты их реализуешь.
— Это инерция, — объяснила Туу-Тикки. — Я просто добираю то, чего мне так не хватало в прошлой жизни. Да, собственно, добрала уже практически. Красивая одежда, любимое хобби, вкусная еда… Я примитивная зверюшка.
— Позволь не поверить. Я видел твою библиотеку, и твою фонотеку на ноуте тоже видел.
— На стационарном компе больше, — улыбнулась она. — Да, я меломанка.
— Я заметил. И заметил, что слушаешь ты достаточно сложные вещи. Фолк, неоклассику, неофолк, нью-эйдж. Не то, что крутится в чартах.
Туу-Тикки снова улыбнулась.
— Я могу выглядеть на двадцать, — сказала она, — но мне ведь больше. И тебе больше.
— Да, — согласился он. — Мне тридцать в сентябре. Ну то есть у меня день рождения тридцатого, но на Каллисто, когда я оттуда улетел, был август. Так что, наверное, мне уже есть тридцать.
— А у меня двадцать седьмого, и тоже сентября, — обрадовалась Туу-Тикки. — Будем праздновать вместе? У меня в документах число и месяц правильные, только год не тот.
— У меня тоже. Что ж, будем праздновать, — Грен поцеловал ей руку.
— А у меня для тебя подарок, — вдруг сказала Туу-Тикки и, потянувшись, встала с шезлонга. — Пойдем.
Вечером Грен сидел и рассматривал подарок. Это был фотоальбом — изящная, изысканная рукодельная вещица, достаточно строгая по стилю. Стиль был Грену незнаком — шестеренки, скрипичные ключи, бронзовые подвески, коричневые кружева, слои состаренной бумаги — и все это на обложке из грубого небеленого льна. Внутренние страницы тоже были украшены, и в центре каждой — место под фотографию и табличка, чтобы ее подписать.
После ужина Грен принялся раскладывать и подписывать снимки. Странное дело: снимок с Вишесом, который он когда-то разорвал, а потом кое-как склеил, был целым. И на остальных не было следов: ни времени, ни скотча. Вот мама, вот дед, вот их выпуск в колледже. Фото на Европе — там Грен был в учебке перед отправкой на Титан. Вот сам Титан. А это уже Каллисто. Альбом был большим, а снимков — не так много, как казалось Грену, всего десятка три.
На последние страницы Грен вклеил те, что Туу-Тикки сделала в первые дни. Какое же у него тогда было растерянное лицо… Совсем юное. Он перелистал альбом к снимкам, сделанным в колледже. Нет, все-таки лица разные. Не просто возвращенная юность. Взгляд не мальчишеский.
В гостиной Доминик, переполненный впечатлениями, рассказывал о плавании на яхте Кодзу и Алексу. Туу-Тикки сидела за компом — Грен видел ее в аське и в блогах. Прочитал ее последний пост про бассейн с морской водой, просмотрел комментарии. Они были подписаны друг на друга, и Грен давно заметил, что о нем Туу-Тикки не пишет ничего. Правда, он и сам ничего не писал о ней. Слишком дорогое, слишком личное, чтобы делиться с незнакомцами. Правда, он выкладывал музыку. А она…. Грен обновил страницу. Ну да. Она затеяла писать драбблы по заказам, только что выложила новые. Грен не знал фэндомов, о которых она писала, кроме «Шерлока», и не особенно разбирался в литературе, но тексты Туу-Тикки ему нравились. Он оставил комментарий в записи о драбблах — попросил написать про Нео и Морфеуса, с ключевым словом «обреченность», выключил компьютер и ушел спать.
Уснуть не получилось. Грен лег, но сон не шел. Ворох старых фотографий растревожил душу. Не помогли ни два часа в ванне с «Извлечением троих», ни чашка теплого молока, ни три подряд сигареты. Грен просто боялся уснуть. Прошлое шевелилось в глубине и норовило подняться и выплеснуться. Так что он просто сидел на подоконнике, смотрел на луну и старался ни о чем не думать.
Луна уже вскарабкалась высоко, когда в дверь тихо постучали. Грен пошел открывать, уже зная, кто наведался к нему в такое время.
— Фон идет на весь дом, — Туу-Тикки шагнула через порог и обняла его, согревая.
На ней был легкий шелковый халат, волосы собраны в небрежную косу, переброшенную на грудь, и пахло от нее зеленым чаем — совсем слабо.
— Не могу уснуть, — признался Грен.
— Ложись, а я посижу рядом, — предложила она.
Грен включил бра и забрался под скомканное одеяло. Туу-Тикки легла на свободную половину кровати.
— Как ты определила, что это именно я? — задал он вопрос. — Я то и дело путаю чужие эмоции. Иногда даже со своими.
— У тебя особый… призвук, что ли. Такой синий и металлический. В общем, тебя я всегда распознаю. Доминик — тот угловатый и острый. Кодзу имбирный немного и колючий. Алекс округлый и жесткий. У котов эмоции совсем простые, у Вьюна посложнее, но тоже не перепутаешь. Не умею объяснить. Это как голоса, у каждого свой. Правда, не знаю.
Грен успокаивающе погладил ее по плечу.
— Спасибо, что пришла. Я тебя разбудил?
— Нет, я не спала еще. Я вообще стала мало спать. Ночь — время эльфов, что поделать.
Они рассмеялись. Туу-Тикки лежала на боку, опираясь на локоть. Грен закинул руки за голову.
— Я смотрел фотографии, — объяснил он. — Вспоминал. Когда я вспоминаю, я словно заново все переживаю. Там есть фотография, например, где я играю в «Синем вороне». Проходное фото, ничего особенного. Но его поместили в местной газете, в культурном разделе. И после ко мне просто валом пошли клиенты. В клуб тоже, но больше ко мне. Всем хотелось трахнуть «звезду» лунного масштаба. А я даже выбирать не мог.
Повисла тишина. Грен понял, что проговорился, и понял, как проговорился. А Туу-Тикки пододвинулась к нему, обняла и положила голову на плечо.
— Тебе не противно? — тихо спросил он.
— Нет, — сказала она, гладя его по груди. — Какое это имеет значение, мой хороший? Ты — это не то, что ты делал и уж тем более не то, что делали с тобой.
— С чего ты взяла, что это был не мой собственный выбор?