Эта мысль моментально отрезвила его. Он застыл как вкопанный посреди дождя, впервые в жизни остро ощутив, что он совсем один в этом мире злобы, холода и ливня. Спутниками его одиночества были только страх и вечное бегство, за ним или от него. Он рыскал в поисках денег, а потом спал с девками, что-то обещал шлюхам и ласкал размалеванных проституток. Он просто тонул. Погибал. И вот нашелся кто-то, кто научил его главному в жизни — ради чего стоит жить.
Вся загвоздка в том, что легавые ни за что не простят ему побега. Он почему-то подумал о Миллере. Прошло уже больше часа, как детектив прошагал мимо павильона, но при одном воспоминании об этом у Дойла неприятно засосало под ложечкой. Страх. Предчувствие страха. Вернулась знакомая жажда бегства, привычная готовность бежать, прятаться, выжидать. Как же трудно избавиться от этих чувств, въевшихся в кровь, оплетших цепкими щупальцами само сердце! Нет, хватит с него этой игры в жмурки! Лучше сдохнуть, чем существовать так, как он!
У него осталась только одна сигарета. Он зажег ее от окурка, отбросил пустую пачку и быстро направился к главным воротам парка.
Психолог, вероятнее всего, пришел бы к выводу, что стрессовая ситуация, в которой оказался Дойл, заставила его незамедлительно сделать выбор. Бомбардир твердо решил, что начнет все с начала. И, хотя он сам еще не знал, что же это за «начало», но на душе у него стало легко и весело. В одном он был несокрушимо уверен, что преподнесет сюрприз этой своре легавых!
Выбравшись из парка, он закружил в лабиринте переулочков и тупиков, где его обложили, как волка, прошлой ночью, и быстрым шагом направился к больнице. Ему пришло на ум, что было бы забавно появиться в той же самой палате, откуда он дал деру. Только сперва надо было принять необходимые меры предосторожности, чтобы полиция не могла добраться до Дженни и старушки.
Он задержался в подворотне потемнее в нескольких кварталах от клиники. С другой стороны улицы угадывались развалины и мокшие бульдозеры, ждавшие утреннего восторга разрушения. Возле чудом уцелевшей каменной стены журчал узкий грязный поток, рокоча, мчавшийся к черному провалу сточной канавы, чтобы сгинуть в подземелье городской канализации.
Дойл снял дождевик, стащил свитер, ботинки и носки и бросил их в бурливший поток. Через мгновение вещи исчезли в туннеле. Он вывернул карманы брюк и вынул три фунтовых бумажки и пригоршню мелочи. Банкноты с шелестом полетели вслед за вещами, монеты он, размахнувшись, забросил в груду битого кирпича, пощадив только один шестипенсовик.
Стоя в телефонной будке и ожидая ответа, он дрожал от холода, а когда услышал голос Дженни, его окатило такой волной радости, благодарности, надежды и восторга, что ему с трудом удалось просунуть монетку в прорезь автомата.
— Дженни? Это Бомбардир. Как там у тебя?
— Слава Богу! — с облегчением вздохнула она. — Ты где?
— Метрах в трехстах от больницы. Я сдаюсь, Дженни. Я подумал, может, ты хочешь знать об этом.
— Ах, Дойл!
Он мог дать голову на отсечение, что она расплакалась. Но этого не могло быть. Кто угодно, только не она.
— А что с полицией? — осторожно спросил он.
— Никто не показался.
— Никто не показался… — глухо повторил Дойл.
Сердце его прошил леденящий нож ужаса. Он сам не мог понять, отчего его бьет в ознобе страха: беспричинного, инстинктивного, острого, словно у хищного зверя. Он не успел ничего сказать, как снова отозвалась Дженни:
— Подожди минутку, Дойл, кто-то вошел во дворик.