– Слушаю!
– Привет, Стив!
Чей это голос? И не успел я подумать, как уже знал ответ. У меня засосало под ложечкой, руки похолодели, минуту я помедлил, желая удостовериться, что у меня не пропал голос.
– Здравствуй, Ада!
Секунд семь-восемь трубка молчала.
– Стив! – Голос ее был напряженным, отчего мне почему-то стало приятно. – Как поживаешь? – Напряженность усиливалась банальностью, и мне стало еще легче.
Она предложила встретиться, я согласился, в ту же секунду сдав те позиции, которые так тщательно отстаивал в течение двух лет.
Дом был далеко, на Сент-Чарлз-авеню, за Тьюлейнским университетом и колледжем Софи Ньюкомб, но когда я добрался до него, то ошибиться было невозможно: белый, массивный, в колониальном стиле, с дорическими колоннами, с газоном впереди, напоминающий Версаль. Именно такой дом она должна была выбрать, он как раз в традициях столь ненавистного и вместе с тем столь желанного аристократического Нового Орлеана.
Я въехал в ворота, остановился возле двухместной стоянки для машин и позвонил в дверь. Ада сама открыла мне.
– Здравствуй, Стив.
– Здравствуй.
Я посмотрел на нее – портрет, окаймленный дверной рамой: ярко-синяя юбка, узкая в талии, шелковая белая блузка с пышными длинными рукавами, гладкое, белого мрамора лицо, красные губы и серые глаза и гладкая прическа с пробором посередине и узлом на шее.
Она улыбнулась не то грустно, не то просительно и протянула мне руку.
– Спасибо, что пришел.
– Ну, это не так уж трудно, – ответил я.
С минуту она смотрела мне в глаза, а потом отвернулась. Я попытался, сделав последнее над собой усилие, отступить, призвать на помощь горечь, которая с того дня на острове была моим постоянным спутником. Ничего из этого не вышло; я сдался в ту секунду, когда позвонил в дверь, и мы оба это понимали. Я еще не знал, что придет на смену горечи, но она исчезла.
Ада кивнула в сторону машины, стоящей на аллее. Это был тот самый "кадиллак", на котором они ехали на церемонию инаугурации.
Мы направились к нему.
– Можно, я сяду за руль? – спросила она. – Мне что-то хочется править самой.
Мотор стонал, когда мы, выехав на широкую с двусторонним движением Сент-Чарлз-авеню, помчались по мощенным серым камнем улицам, догоняя и перегоняя другие машины. Я смотрел, как убегают назад дома, на желтый туман, нависающий над темной мостовой, но больше всего я смотрел на Аду.
Она сидела за рулем и, казалось, была целиком поглощена этим занятием. Но это только казалось. Я видел, что мысли ее были заняты совсем иным.
"Кадиллак" свернул на Ли Сэркл, мимо бородатого старика на коне, пронесся по узким переулкам центра Нового Орлеана, лавируя в потоке машин, промчался мимо бетонной громады Благотворительного госпиталя, замедлив ход, только чтобы пропустить ревущую машину "скорой помощи", и с Тьюлейн-авеню наконец вырвался на шоссе.
Домов становилось все меньше, город постепенно отступил, и через несколько минут мы уже мчались по берегу Мексиканского залива. Вода была по-зимнему зеленой под желтыми лучами декабрьского солнца. Легкий ветерок чуть рябил ее, вздымая легкую волну, но подальше от берега роились белые барашки. По сравнению с коричневой полосой песчаного пляжа извилистая лента серого шоссе, уходя в бесконечность золотистой дымки легкого тумана, казалась узкой-узкой.
Я посмотрел на Аду. Она по-прежнему напряженно вглядывалась в даль. Лицо ее почти не изменилось, но сосредоточенность за рулем что-то в нем успокоила, самые мрачные мысли сгорели в пламени скорости.
Мы мчались в золотистом мареве уже около часа. Пригороды Нового Орлеана остались далеко позади. Ада то и дело посматривала по сторонам шоссе, и я облегченно вздохнул, заметив, что она сбросила скорость. Вскоре машина свернула на присыпанный гравием проселок, проложенный в бурой траве, перевалила через дюну и остановилась на широкой коричневой равнине, что выходила прямо на зеленый залив.
Мы сидели молча. Всего одно-два слова было сказано за всю дорогу от Нового Орлеана. Молча мы смотрели на мир, открытый до горизонта: на зеленое море, бледно-голубое небо, белые пушистые облака и оранжевый шар солнца, уже катящийся к западу. Я слышал равномерное дыхание набегавшего на песок прибоя и резкие крики чаек, темными жесткокрылыми силуэтами парящих над водой.
– Спасибо, что ты поехал, Стив. – Ада не повернулась, она смотрела сквозь ветровое стекло куда-то вдаль. – Я очень тебе обязана.
– Ну что ты! – Я почувствовал себя неловко.
Она взглянула на меня.
– Тебе лучше знать.
На этот раз я отвел взгляд.
Мы снова замолчали. Мне припомнилась наша последняя встреча – и тогда перед нами был залив, – и наш последний разговор, и все, что произошло с тех пор, как между нами разверзлась пропасть шириной в этот залив. И тем не менее мне казалось, что это произошло совсем недавно, одно биение сердца назад. Будто я шел по длинному коридору и вдруг увидел перед собой отворенную дверь, всего щель, и услышал за дверью собственный голос. Если бы я попытался ее открыть пошире, я бы вошел. Но я не сумел этого сделать.
– У меня никого нет, кроме тебя, – сказала она. – Вот почему я хотела встретиться с тобой.
Мы оба знали, зачем она этого хотела, и мы оба знали, что я на это согласился или почти согласился, раз приехал к ней.
– Понимаешь ли, – тщательно подбирая слова, продолжала она, – ты единственный человек, перед кем я чувствую себя по-настоящему виноватой. Я совершала поступки, которые люди осуждают, некоторые из этих поступков мне самой неприятны, но я ни о чем не жалею, кроме разрыва с тобой.
Мне хотелось утешить ее, но ведь я сдавал с таким трудом отстаиваемые позиции и потому не мог не причинить ей боль.
– Не беспокойся, – сказал я. – Все забыто.
– Не нужно так говорить.
Она посмотрела на меня, голос ее был хриплым от волнения.
– Я просто хотел сказать, что тебе незачем беспокоиться. – Какая-то злость на самого себя не давала мне покоя.
– О нет. Я никогда не успокоюсь. Но я ничего не могла сделать. Я ничего не могла сделать тогда и не могу сейчас.
Я посмотрел в окно. Высоко в голубом небе чернели силуэты летевших в нашу сторону трех самолетов с широкими крыльями и тяжелыми брюхами.
– Ты сделала то, что тебе хотелось сделать.
– Ты простишь меня? Я никогда никого ни о чем не просила.
Черные силуэты приближались. Теперь был слышен гул их моторов. Я повернулся к ней.
– Да. – Я сам удивился, как легко мне было это сказать. – Я прощаю тебя.
Я был удивлен и тем, что говорю правду, и внезапно почувствовал себя одиноким и несчастным. Никогда больше я не смогу согревать себя ненавистью.
Она дотронулась до моей руки.
– Спасибо. – Глаза ее закрылись, а потом открылись, как от боли. – Если бы я только могла... – Она остановилась.
Я ничего не сказал.
– Но я не могу. И второй раз я поступила бы так же. Я бы сделала это через неделю, через месяц или через минуту, и мы оба это знаем.
Шум моторов нарастал. Самолеты шли к морю.
– И вот за это я себя по-настоящему виню.
Я хотел было сказать, что только святые умеют видеть в своих поступках дурное. Но не стал. Вместо этого я осторожно заметил:
– По-моему, это вполне естественно.
– Не знаю. Не уверена. Но что есть, то есть. – Она повернулась ко мне. – Стив, не относись ко мне как к чужой.
– А как же мне к тебе относиться?
Я не мог совладать со своей злостью – мы оба это чувствовали.
– Только не как к чужой.
Я ничего не ответил. Она посмотрела на меня, я отвернулся, и тогда она сказала:
– Ладно, пусть будет так. Но можешь ли ты время от времени видеться со мной, просто встречаться и разговаривать?
– Почему же нет? – ответил я. – Конечно, могу.
– Просто чтобы я знала, что ты существуешь.
– Пожалуйста, – согласился я.
Значит, мы не будем любовниками. У меня не хватает для этого выдержки, я не в силах переносить эту особую, ни с чем не сравнимую боль. Мы будем друзьями. В пьесах подобная ситуация мне всегда казалась крайне нелепой. Какое ничтожество, думал я про мужчину, который соглашался на такие отношения. А теперь я сам согласился, да еще с женщиной, которая бросила меня, что называется, на пороге церкви и при условии, когда стоило мне настоять, и все могло бы принять иной оборот. От этого мне стало совсем тошно.