Генрих Далидович
Ада
_____________________________________________________________________________
Источник: Далидович Г. Десятый класс: Рассказы и повести: Для ст. шк. возраста/Авториз. пер. с белорус. М. Немкевич и А. Чесноковой; Худож. Л. Н. Гончарова. — Мн.: Юнацтва, 1990. — 288 с., [5] л. ил., портр. — (Б‑ка юношества).
_____________________________________________________________________________
В начале декабря прекратились дожди, небо посветлело, даже выяснилось и ярко зажигало далекие маленькие звезды. Подули сухие холодные ветры, появился морозец — вода (а ее немало налилось за осень) покрывалась ночью тонким ледком; ночной ветер шумел не шаловливо, как играл летом в теплых листьях, а нудно и зло качал голые ветви, прицепливался к одинокому уцелевшему листу, рвал его и тот вечером отчаянно жалился на свою нелегкую долю или грустно пел свою прощальную песню…
Ада душой чувствовала, что пришло время, когда уже не будет ни тепла, ни дождей, но не пойдет еще и снег, его нагонит, насыплет, когда однажды, попозже, снизится и посереет небо. Но до этой белой радости было не скоро: зима последние годы ложится поздно, и Ада внутренне затревожилась от осеннего ненастья, грустной скуки; каждый вечер она подолгу смотрела в запотелое, уже давно утепленное окно, на красные рябиновые ягоды за двойными стеклами и видела там, будто в зеркале, только себя — одинокую, кажется, поспешно пополневшую и, следственно, постаревшую, некрасивую. Страшно было выйти на улицу, на пекучий холод, да и не хотелось выходить: никто ее там не ждал. И не потому, что она была в этой деревне новым человеком, недавно приехала работать в школу учительницей, нет. Вон от Эллы и Тани, что, как и она, только начали учить детей, считай, не выбираются парни, чуть только успеют приехать с города или прийти с работы, как бегут к ним… И Ада, как и вся деревня, знала, почему те девчата более счастливы: помоложе, покрасивее, к тому и намного…
Не хотелось идти в клуб, где каждый вечер крутят знакомые пластинки, танцуют, играют в домино или парни сходят с ума от хоккея по телевизору, никогда не дадут посмотреть кинофильм. Она давала себе слово не ходить в этот клуб, на вечера, свадьбы, где скачут, поют, много шутят: ее парни не приглашали на танцы, не проводили домой, на нее только охотно бросают взоры да обговаривают деревенские языкастые бабы. Даже молодые мужики (с ними, ясно, девушки не хотят знаться) не подходили к ней, и она, одинокая, никому не нужная, сидела где–нибудь в уголке и чувствовала себя лишней.
Ада и раньше видела свою неполноценность: ее не трогали, не писали записок одноклассники в школе, не гонялись за ней в институте коллеги по учебе, говорили только о книгах, экзаменах, просили дать переписать конспект. Раньше она не боялась этого, но теперь, когда ей уже под тридцать, остро чувствовала, что она много чего–то хорошего потеряла или не узнала. Ей все чаще и чаще припоминалось, кого она любила и кому ни одним словечком не сказала об этом, хотя, теперь казалось ей, признайся, будь посмелее — наверное, была бы более удачливая: некоторые девчата (ни чуть не лучше) совершали на ее глазах просто чудеса…
Ада, прятаясь от деревни, поздно сидела вечерами, проверяла тетради, писала подробные планы, сочиняла своим таким, как и сама, неустроенным в жизни подругам долгие письма, читала все газеты, однажды даже сама написала в газету о том, как надо любить. Ее статьи не напечатали, только поблагодарили за послание, попросили написать о здешнем совхозе, о колхозниках и их «счастливой жизни в стабильную эпоху в советском обществе», о молодежи и их «радостном труде» и так далее, но Ада ничего больше не писала: во–первых, обиделась, что ее не напечатали и предложили такую несуразицу, во–вторых, побоялась: приедет еще бойкий журналист, посмотрит на нее да улыбнется: милая, тебе только и писать об искренности, доброте, честной любви… Она чаще стала всматриваться в зеркало и пугаться бороздок возле глаз, за лицо, что не было уже румяное, нежное, как в детстве, а потемнело и начало стареть. Она душой чувствовала, что даром тратиться, отходит молодость и подкрадывается преждевременная старость. И этого уже нельзя спрятать, задержать, как невозможно удержать тепло, если гонят ветры холод, стужу, пригоняют, укрывают снегом, и стоит тогда сплошная холодизна.
Когда однажды она заметила возле виска седой волос, то совсем растерялась, задумалась, что будет с ней дальше, а ночью тихо плакала, хотя и плакать не очень хотелось, было только страшновато.
…Растревожил ее сосед Петя — высокий, красивый брюнет, который этой осенью вернулся из армии. Пришел к ней, как помнится, в четверг, был очень серьезный, как и она, стеснительный, сдержанный на слово и понравился ей. Он называл ее Адой Ивановной, хотя она и просила быть попроще, звать Адой, пробовала шутить с ним, чтобы и развлечь, и призвать к смелости.