Соседка продолжала:
– Ты ведь крещёная?
Елена Андревна согласно кивнула.
– А в церковь-то не ходишь?
Елена Андревна виновато пожала плечами:
– Я не понимаю, зачем…
Соседка зашипела:
– Как это – зачем? А душу спасать? А здоровье не потерять? А чтоб сглазу на тебе не было?
– Душу спасть – от чего? – вопросила Елена Андревна.
Но соседка её не услышала:
– Ведь нонича от сглазу нецерковному люду – смерть! – выкатила она глаза.
Елена Андревна отшатнулась:
– Да ну?
– Ой, чё делають! Чё тока ни делають! – запричитала старуха, и дальше в беленькие с пухленькими мочками, увенчанные гранатовой серёжкой в золотом обрамлении ушки Елены Андревны понеслась вереницей всякая чушь о гадких тёщах и свекровях, подкладывающих непонятные предметы под обои молодым семьям, за здоровье которых недавно пили на свадьбе (не иначе как жестоко притворяясь!); о плавающем ногте взрослого человека в младенческой ванночке для купания, о изведённых приворотным зельем мужиках, безнадёжно влюбившихся в соседок-молодух; о неизлечимых болезнях, нападающих неожиданно и бесповоротно, как разбойники из-за угла; о рассыпанной на пороге «запечатанной» земле, мелких грязных тряпочках на дачном участке, заговоренных подарках и прочая, прочая, прочая…
Рассказы слегка напоминали страшилки, которые девчонки рассказывают друг другу перед сном в пионерлагере, но Елена Андревна перебивать не решалась.
– И знаешь, что от этого спасает?
Елена Андревна покачала отрицательно головой.
– Крест Господень, – патетически воскликнула соседка, указуя перстом в небо. – Вот почему нужно носить его, не сымая. Всегда. А на тебе-то, небось, и нету?
Елена Андревна виновато приподняла брови.
– Вот, давай, сходим с тобой в воскресенье в церковь, крестик купишь, я расскажу тебе куда, чего, зачем – хватит нехристем ходить, грех это.
Елену Андревну давно посещала мысль сходить на службу, но как-то не решалась она. Наблюдая в окно радужную картину, когда на Пасху множество народу, в том числе и бывших партийных работников, комсомольцев и постаревших пионеров, с плетёными корзинками, полными испечённых, украшенных пасхальными атрибутами куличей и разноцветных, с затейливыми узорами крашенок, спешит в гремящий праздничным колокольным звоном храм, она обращалась к супругу:
– Петенька, может и мы сходим?
– Зачем? – непривычно угрюмо отзывался Петенька.
– Ну… Все идут… И Ивановы тоже.
– Еленочка, ты помнишь, как мы СО ВСЕМИ на демонстрации ходили?
– Ну, да. Весело было. Все в приподнятом настроении, потом за стол, всей семьёй…
– А зачем? Смысл в них был – какой? Канули в лету весёлые демонстрации, значит, не было в них смыслу. Так вот, – продолжал Пётр Иваныч с непривычным, властным нажимом в голосе и растущим раздражением, – я теперь, пока смысла не узнаю, никуда не пойду! – грозный отблеск стёкол очков в попавшемся солнечном луче подтверждал всю серьёзность слов Петра Иваныча.
Елена Андревна молчала, а потом пыталась слабо возражать:
– А как же ты смысл узнаешь, если в церковь ходить не будешь?
Пётр Иваныч бормотал что-то невнятное:
– Узнаю… как-нить… если захочу… – и закрывался от жены газетой.
Елена Андревна отворачивалась к окну, провожала тоскливым взглядам праздничную толпу, но сама пойти не решалась.
В воскресенье Елена Андревна сильно волновалась, долго собиралась, подбирая подходящую одежду: это, пожалуй, будет слишком ярко, это – коротко, в брюках – нельзя. Духи? Можно ли наносить духи? А макияж? Как же на улицу совсем без макияжу? Всё равно, что голой – засмеют! И Елена Андревна мигом представила, как она идёт по улице, низко наклонив голову и пряча глаза в асфальт, чтоб никто не заметил, что она без макияжу, а прохожие всё равно тыкают пальцем, скалят зубы, нагло заглядывают в лицо и ржут, переговариваясь между собой: «Глядите! Глядите! Без макияжу! Чай, не Дженнифер Лопес, а даже глаз не подкрасила!» И снова ржут.
«Пожалуй, глаза немного подведу!» – решилась Елена Андревна нанося на веки карандашные чёрные стрелки, – «И чуть-чуть туши!» Пальцы привычным быстрым движением отворачивали крышечку брасматика.