Политика в маленьких дозах может сделать жизнь лучше — примерно таким же образом, как принятие маленьких порций яда каждый день, как утверждают, сделало понтийского царя Митридата нечувствительным к яду. Но все же политике самой по себе не находится места в проекте по улучшению жизни. Политика — совершенно иной проект. Похоже, Смит все-таки знал это. В «Теории нравственных чувств» он ясно высказался о необходимости различения морали и политики:
«Может ли правительство сделать людей счастливее, научив мудрости и добродетели? Боюсь, что ни одно правительство на свете не способно восполнить недостаток таковых».
Смит выступал за различение — и разрыв всех связей — между экономикой и политикой в «Богатстве народов»:
«Низменную жадность и монополизирующий дух торговцев и производственников, которые ни при каких условиях не должны быть правителями человечества, хотя это, возможно, и не может быть исправлено полностью, все же необходимо стремиться пресекать и ограничивать их амбиции только сферой собственных дел».
Подводя неутешительный итог, Смит был краток:
«Насилие и несправедливость правителей человечества — это древнейшее зло, от которого, я боюсь, человек навряд ли сможет когда-нибудь отыскать целебное средство».
Глава 13. АДАМ СМИТ СОБСТВЕННОЙ ПЕРСОНОЙ
Адам Смит признавал только одно средство от насилия и несправедливости со стороны правителей человечества — чтобы человечество правило само собой. Он не предлагал нам демократическим путем выбирать лидеров — они все равно оказываются преступными и несправедливыми. И еще дураками. Которые не прочь завалиться на правительственный диван с кем-нибудь из персонала. И вместо того чтобы решать жизненно важные для нации вопросы, они так и валяют дурака, слушают своих бестолковых и несущих бред политических консультантов и, улыбаясь от уха до уха, знай себе фотографируются с другими знаменитостями. Чего же Смит хотел от нас? Он просто хотел, чтобы мы включали все наши умственные и физические способности и относились к правителям человечества так, чтобы в случае несправедливости и беспредела без зазрения совести и в мгновение ока оставлять их в их грязных замках бросать на пол куриные кости.
И в этом, и во всем другом философия Смита была твердо основана на практической реальности. Его интересовали те мысли, которым можно было найти непосредственное применение. «Теория нравственных чувств» и «Богатство народов» обогащают читателя скорее рабочими, практическими, чем онтологическими (что бы это ни значило) идеями. Однако это вовсе не то же самое, как если бы на семинаре по философии мы бросили в урну «Критику чистого разума» Иммануила Канта и стали бы критиковать мою младшую сестру за то, что она стала встречаться с этим мерзким и грязным байкером.
Нет, Смит все же был философом. «Нравственные чувства» и «Богатство» не предлагают готовой практической программы ни для морали, ни для экономики, ни для политики, но они могут предложить нам программу для практического мышления.
По одному из определений (взятому мной из словаря), философия — это «совокупность личных идей и умозаключений». (И, между прочим, приходится дочитать аж до пункта 4а, чтобы встретить хоть одно применимое определение сего предмета.) У нас нет особой нужды интересоваться совокупностью идей и умозаключений человека, который чинит нам машину, если только он не пришел к умозаключению ее угнать или залить клея в карбюратор. Личная жизнь механика — или даже президента — это «не нашего ума дело». Но если речь идет о философе — все-таки приходится признать, что его жизнь, скажем так, занимает в его деле не последнее место. У нас есть законное право интересоваться, какие экзистенциальные переживания и события привели Адама Смита к его идеям и умозаключениям, или наоборот. Да, жизнь человека не подтверждает истинность его мыслей. Но жизнь может быть свидетельством и вещественным доказательством испытания его мыслей в деле.
Особой важностью это свидетельство обладает в случае философов, которые отдаются какой бы то ни было свободе и испытывают эту свободу своей жизнью. Например, Жан-Жак Руссо, столь почитаемый восемью или девятью поколениями романтиков и радикалов. Автор сочинения «Об общественном договоре» на протяжении тридцати лет жил с неграмотной прачкой, причем обращался с ней крайне скверно, а их пятеро детей были отданы в сиротский приют сразу после рождения, и Руссо даже не удосуживался дать им имена. И Смит однажды выразил дань почтения Руссо, в одной из бесед с гостями сказав, что «его сочинения притягательны эмоциональностью и силой умозаключений, Руссо ведет читателя к разумности и истине». Хотя в другой раз в письме из Парижа Дэвиду Юму Смит высказывался о Руссо как о «лицемерном педанте», говоря Юму: «Я полностью убежден, что Руссо — великий пройдоха… и рано или поздно это каждому станет понятно». Так или иначе — вряд ли Смит позволил бы себе быть ведомым Руссо или кем бы то ни было еще, к разуму, истине, или чему бы то ни было, без оглядки и многократной критической проверки карты местности. В отличие от Руссо, Смит никогда бы не изрек: «Все в мире в корне зависит от политики».