Часть I. Адам Смит и Новый азиатский век
Глава 1. Маркс в Детройте, Смит в Пекине
«Попытка модернизации Китая, — писал Джон К. Фейрбенк (John К. Fairbank) накануне событий на площади Тяньаньмынь 1989 года, — разворачивается в таких гигантских масштабах, что ее трудно охватить. Может ли Китай перейти от командной экономики к свободному рынку товаров, капитала, трудовых ресурсов и даже идей? Если да, то сохранится ли партийная диктатура? Этап строительства железных дорог и городов, характерный для XIX века, приходится здесь на время расцвета постиндустриальных электронных технологий. Решая характерные проблемы западного Возрождения и Просвещения, Китай одновременно занят переоценкой собственных ценностей. Китай безудержно устремился вперед, развитие едва поспевает за переменами. И сейчас трудно обнаружить то единство теории и практики по Ван Янмину, которым здесь так восхищались начиная с XVI века. Неудивительно, что реформы Дэн Сяопина нам так же непонятны, как народ Китая»[18].
Успех реформ Дэн Сяопина был совершенно неожиданным. «Ни один экономист, — пишет Томас Равски (Thomas Rawski), — не предвидел колоссального динамизма Китая»[19]. Его не понял даже Пол Кругман (Paul Krugman). Когда восточноазиатская экономическая экспансия вступила в китайскую фазу, он проводил параллель между восточноазиатским расчетом на крупные инвестиции и масштабную переброску трудовых ресурсов из деревни на фабрики и сходным положением в странах Варшавского договора в 1950-е годы. «В перспективе 2010 года, — заключает Кругман, — нынешние предсказания будущего превосходства Азии, основывающиеся на современных тенденциях, могут оказаться такими же глупыми, какими были предсказания 1960-х годов о будущем промышленном превосходстве Советов исходя из реалий брежневской эпохи»[20]. Ошибочное суждение было высказано также на конференции в Тайбэе в 1996 году: «Известный американский экономист» заявил, что Россия, а не Китай, «выбрала более или менее правильный путь реформ». Эта точка зрения появляется на следующий год в The Economist: в журнале утверждалось, что экономические преобразования в Китае и его экономическое развитие не имеют будущего, если там не откажутся от постепенных реформ в пользу китайского варианта шоковой терапии[21].
А между тем, хотя во время восточноазиатского кризиса 1997-1998 годов экономический рост в Китае замедлился, Китай избежал катастрофических последствий, пережитых странами, которые последовали совету The Economist. Так, Джозеф Штиглиц (Joseph Stiglitz) высказывал противоположную The Economist точку зрения, основанную именно на том, что Китай избежал гибельных последствий этого кризиса. Как писал Штиглиц, Китай выиграл именно потому, что не оставил идеи постепенного развития в пользу шоковой терапии за которую горячо ратовал так называемый вашингтонский консенсус. В отличие от России, заявлял он, Китай «никогда не путал цели (благосостояние населения) со средствами (приватизация и либерализация торговли)».
В Китае хорошо понимали, что для стабильности общества следует избегать массовой безработицы. Реструктуризация должна сопровождаться созданием новых рабочих мест. Так что Китай либерализовался постепенно и таким способом, что подвергавшиеся преобразованию ресурсы перегруппировывались для более эффективного использования, а не для бесплодной незанятости[22].
Поскольку пузырь «новой экономики» в США в 2001 году и экономический рост Китая стали главными движущими силами возрождения в Восточной Азии и за ее пределами, прежние предсказания о грядущем Новом азиатском веке уже не казались такими глупыми, как считал Кругман десятью годами ранее. Напротив, цель и социальные последствия поразительного экономического развития Китая подверглись тщательному изучению и в самом Китае, и за его пределами. Мало кто, кроме китайских коммунистов (да и мало кто из них, насколько нам известно), казалось, принял всерьез заявление Дэн Сяопина, что целью реформ была социалистическая рыночная экономика. Через два года после того, как Дэн Сяопин повторил свой лозунг «Быть богатым — это прекрасно!», Элизабет Райт (Elisabeth Wright) писала в лондонской Times, что «деньги, вытеснив марксизм, стали богом в Китае». Даже освобожденные из тюрьмы тяньаньмыньские борцы за демократию склоняются к тому, чтобы «выбрать дорогу коммерции... часто объединяясь с отпрысками партийной элиты». Ослабевший было приток в компартию новых членов опять начинает нарастать, но теперь уже туда идут не из идеологических соображений, а по причине политической и коммерческой целесообразности. «Не случайно, — пишет Райт, — современная система Китая называется “рыночный ленинизм”»[23].
20
Krugman (1994: 78). Более уравновешенное сравнительное описание советского экономического роста у Попова: V. Popov, Life Cycle of the Centrally Planned Economy: Why Soviet Growth Rates Peaked in the 1950s, доступно также в интернете: http: //www. nes. ru/%7Evpopov/documents/Soviet%20Growth-Boston.pdf
21
Rawski (1999: 140); The death of gradualism, China Survey, The Economist, March 8, 1997.
22
Stiglitz (2002: 125-126). Двумя годами позже Джошуа Купер Рамо, член совета по внешним связям Центра американской и внешней политики в Великобритании, заявил, что теперь уже можно говорить о возникновении «пекинского консенсуса». Ramo (2004).
23
Е. Wright, То Be Rich is Glorious. World Press Review 41/7, 1994: 10-11. Лозунг «Быть богатым — это прекрасно/» впервые появляется в 1982 году, но 24 становится все более действенным только после 1992 года, когда посетивший южные провинции Китая Дэн призвал всех жителей идти в бизнес и обогащаться «еще смелее» и «еще быстрее», чем в 1980-е. Liu and Link (1998).