Кривцов двинулся по указанному маршруту. Повернул направо от метро, прошел триста метров и увидел пешеходный переход, за которым виднелась арка в длинном, на весь квартал, здании. Пройдя в арку, Кривцов принялся искать глазами то, что могло бы оказаться «тч. на прик.». Его взгляду открылся довольно тесный заасфальтированный дворик, со всех сторон огороженный домами. Попасть в него можно было двумя путями — через арку, как Кривцов, или через калитку с другой стороны. Несколько дверей в подвалы, старый автомобиль, проржавленный и покрытый свежим снегом, и — тишина, будто не в центре Москвы оказался Кривцов, а на окраине спального района. Даже шум проспекта не проникал через толстые стены старых зданий. До ушей Кривцова донесся шум какой-то возни. Собаки? Этого еще не хватало.
Кривцов затянулся, бросил окурок в слякоть.
«Тч. на прик.» — тачка на приколе? По крайне мере больше ничего не подходило. Кривцов привычно огляделся, обошел машину — и увидел, как кто-то, принятый им поначалу за собаку, ощупывает номерной знак автомобиля. Заметив Кривцова, воришка разогнулся и бросился бежать.
— Эй! — Кривцов бросился следом.
Беглецу не повезло. Решив, видимо, что во дворах безопаснее, он побежал к калитке, и столкнулся нос к носу с полной женщиной, неторопливо проносившей через узкий проход объемные сумки. Он дернулся было назад, но Кривцов схватил его за плечо.
— Отдай! — потребовал он.
— Чего отдать-то? — воришка смотрел на Кривцова перепуганным взглядом.
— То, что взял, отдай!
— Я-то? Я ничего не брал! — он попытался отпихнуть Кривцова, но для того, чтобы оказать достойное сопротивление, надо было разжать правый кулак и выпустить добычу. На лице воришки отразился мучительный выбор.
— Отдай, — сказал Кривцов. — Поделюсь.
— Брешешь.
— Откуда ты про тайник узнал?
— Видел. Как это… как прятали, видел. Парень, рыжий такой, в камуфляже. Как только он ушел, я и подумал… Что у тебя там? Барахло, небось?
— Мефедрон.
— Уууу, — на лице воришки мигом отобразилось сожаление — скорее всего, о том, что не успел найти пакетик пораньше.
— Аккуратнее надо быть, — посоветовал Кривцов. — В следующий раз может действительно героин попасться. Мне не жалко, но с опиатами лучше не связываться.
— Угу, — снова пробормотал парень и обмяк.
— Ну? — Кривцов ослабил хватку и выжидающе посмотрел на него. — Я, я же сказал, поделюсь.
Парень медленно протянул руку и сунул Кривцову в ладонь мятый пакетик. Кривцов тщательно исследовал упаковку — пленка была влажная, то ли от погодных условий, то ли от потных ладоней воришки, но, главное, целая. Кривцов поднял глаза и увидел, что парнишка смотрит на него, а за глазами — Кривцов тут же забыл про мефедрон — ярко сияет нейрокристалл.
— И чем занимаешься? — спросил Кривцов, сидя на полу в обшарпанной кухоньке у нового знакомого и чувствуя, как кожа покрывается мурашками. Он кивнул сам себе — не прогадал. Он ощущал редкое расположение к собеседнику и желание свернуть горы, но гор под рукой не было, поэтому приходилось просто говорить.
— Да всем понемногу. Я, знаешь, птица свободная. Хочу — летаю, хочу — в гнезде сижу, хочу — сру кому-нибудь на голову.
Кривцов рассмеялся.
— Нет, правда! Вот прошлым летом листовки у метро раздавал, потом курьером устроился, потом надоело деньги дяде отдавать — так я взял гитару и пошел по электричкам. Пою я хорошо, репертуар проверенный, ну, знаешь, такой, чтобы эти дачники слезы пустили, барды там, или про любовь, или вот, моя коронная-то была, про маму… Как там… «Мама… мама..» Тьфу, блин, забыл. Но все рыдали, зуб даю!
Он сосредоточенно замолчал, пытаясь вспомнить слова песни, но слова не вспоминались, и он запел «на-на-на», барабаня пальцами по столу. Голос у него оказался и впрямь очень приятный — сильный и чистый, Кривцов легко мог себе представить этого парня с гитарой, бродящего по вагонам и вгоняющего в слезы стареющих домохозяек.
— А потом я так и сказал себе, мол, Илюха — это я, Илюха, — а давай-ка ты попробуешь остепениться. Ну я и попробовал — устроился барменом. Хорошо зарабатывал, между прочим, чаевые неплохие, иногда кто косячком угощал. Но надоело. Мне вообще все быстро надоедает.
— Это правильно, — сказал Кривцов. — Нельзя привязываться.
— К чему привязываться?
— Да вообще ни к чему. Любить надо, а не привязываться.
Илюха посмотрел на него, соображая.
— Это ты хорошо сказал, — одобрил, наконец, он. — Только я, знаешь, предпочитаю не задумываться. Я живу, как живется. Жизнь-то, знаешь, штука классная, если не задумываться. Если не думать, как оно там будет, так и получается, что будь что будет, верно?
— Верно, — подтвердил Кривцов. Нейрокристалл Илюхи расцветал перед ним — сквозь серебристую оболочку виднелись нежные лепестки, голубые, палевые, золотые. Да, явно стоило его угостить. Поистине, великолепный образец. Кривцов смотрел на него и чувствовал единение с миром.
— А сам-то чем занимаешься? — спросил Илюха.
— Я — бог, — просто ответил Кривцов. Слова вырвались сами собой, но были правильными, он это чувствовал. Сейчас, с Илюхой, можно говорить все, что угодно. Ему было хорошо. Он был богом и любил весь мир. Даже слякоть за окном.
— А что делают боги? — спросил Илюха.
— Любят.
— Кого?
— Всех.
— И меня?
— И тебя.
— Ну и идиот, — сказал Илюха, и Кривцов не обиделся.
— Ты, ты тоже — бог, — сказал он. — Ты свободен, ты не привязываешься к своему туннелю реальности, а значит — ты находишься везде и одновременно нигде. Ты не оцениваешь происходящее, выпадаешь из системы отсчета. А значит, воспринимаешь мир без искажений, накладываемых твоим сознанием. Искажений, которые мешают тебе любить этот мир, вроде грязи под ногами или девицы, от которой никак не удается отделаться. Понимаешь?
— Неа, — сказал Илюха. — Я же говорю, я не задумываюсь. Это моя позиция, понимаешь? Пырин… Прын… принципиальная.
— Значит, ты бог— слепец. Бог эгоист. Ты можешь сделать мир лучше, но не хочешь, потому что предпочитаешь не задумываться. Правильно это, как по-твоему?
— Неа, — снова сказал Илюха. — Я не бог. Слушай, ну какой я бог, если я сегодня твою скорость потырил? Не укради, все такое. Я — далеко не ангел! Вот ты — другое дело. Всепрощение, не иначе! Я б себя за такое знаешь как бы уделал? Как бог черепаху…
— Погоди, — остановил его Кривцов. — причем тут я, ты? Мы все — одно.
— Вы — это кто?
— Мы. Ты, я. Боги. Все, кто смог вырваться. Это в мире есть ты, я и прочие. А там, за его пределами — есть только мы, — Кривцов откинулся на спинку кресла и закурил. — Представь много-много лиц. Разных. Красивых, уродливых, женских, мужских — всяких. Знаешь ли ты, какое лицо покажется нам самым красивым? Твое? Мое?
— Ну, не твое уж точно!
— Это правда, — Кривцов улыбнулся. — Самым привлекательным нам покажется лицо, которое получится, если все эти лица свести воедино. Понимаешь? Самое усредненное и будет самое красивое. Странно, да? Мы же все — индивидуальности и гордимся этим… Но долбаная природа считает иначе. Или зайди в любую церковь, посмотри на нейрокристалл Христа… Он белый. Кто-то говорит — серебряный, кто-то утверждает, что он меняет цвет, но это все ерунда. Он — белый. Как свет, собранный из всех оттенков спектра, так и спаситель собрал в себе все возможные нейрокристаллы — от грязно-серых и насквозь проржавленных до почти неотличимых от его собственного. И это, — Кривцов наклонился, чувствуя, как заходится сердце и потеют ладони, — знак для нас. Мессия — всего лишь тот, кто вобрал в себя весь мир, все его проявления. Не я, не ты, не они — мы. Если опуститься до обывательского мировоззрения, то можно сказать: все накопленное человечеством добро, и зло тоже. Но поскольку добро и зло — понятия искусственные, созданные человеком, от морали вообще придется отказаться. Праведник — не более, чем тот, кто собрал в себе все грехи…