Чтобы он был рядом, в конце концов.
После этого Кривцов напился. Алкоголь не дал спасительного забытья, скорее наоборот. Мир казался еще более мрачным, чем обычно. Кривцова вырвало им. Затем он проспал сутки.
А потом узнал, что уволен.
Молодцов позвонил только через неделю.
— Напиши заявление, возьмем тебя пока на должность лаборанта, пока, потом, как ставка будет, повысим…
Кривцов слушал и думал о том, что все это — суета. Институт показался ему вдруг муравейником, в котором все жило и двигалось по заранее установленным схемам, гарантирующим порядок. Но стоит наступить в него — и кажущийся порядок уступит место хаосу.
Кривцову опостылело быть муравьем. Он хотел стать тем, кто наступит в муравейник, а еще лучше — просто пройдет мимо. Что ему до каких-то муравьев?
— Это не имеет смысла, — сказал он Молодцову. — Завтра я заберу свои вещи.
Он забрал. Иглы, кое-какие реактивы, брошенное в лаборатории тело. Он полагал, что вправе забрать все это, он собирался заниматься кое-чем посерьезнее муравьиных проблем.
Сейчас, шесть лет спустя, он пил кофе и думал, что Разумовский и Левченко с их борьбой ничем не отличались от института. Возня, суета, крики… Это были всего лишь экспериментальные образцы. Они ничем не отличались от крыс, которых они с Илюхой прошивали.
Кривцов не удержался от смешка. Бедный Сашка! Был муравьем, стал крысой.
Кривцов протянул руку за телефонной трубкой, набрал номер.
— Оля?
— Ты? — ее голос дрогнул. — Зачем ты звонишь? Как ты вообще осмеливаешься звонить? Я же просила тебя! Я думала, ты любишь меня!
Кривцов слушал, давая ей выговориться. Сейчас гнев пройдет, и тогда…
— Как ты мог! Я так верила тебе! А ты сдал меня! Скотина!
Кривцов молчал.
— Ко мне приходили полицейские! Допрашивали! — Ольга всхлипнула, гнев ее уступал место жалости к себе. — Хорошо еще, что мужа не было дома!
— Послушай, — сказал Кривцов. — Если бы я не сказал, они узнали бы сами. Уж для них-то это не проблема. Мне тоже пришлось нелегко…
— Ах ты бедненький! — Ольга снова разозлилась. — Ну да, ты же у нас бог и царь! Тебе должно быть хорошо, а остальные пусть хоть костьми лягут! И потом, ты прогнал меня! Прогнал сам! И там была эта молоденькая шлюшка, и ее ты не прогнал! А ты знал, чего мне стоило приехать тогда к тебе, ты знал, но прогнал! И кто ты после этого? Какой ты после этого бог? Ты даже не человек! Скотина!
— Послушай меня, Оля. Послушай, пожалуйста.
Он вздохнул. Нужно было найти единственно верный тон. Она тоже крыса, конечно, но и крысы умеют кусаться.
— Оленька, я люблю тебя, — проникновенно сказал он. — Ты моя единственная надежда в этом мире. Ты говоришь, я сдал тебя. Ты говоришь, я прогнал тебя. Я был не в себе. Но я не буду оправдываться. Я, я соглашусь с тобой. Ты права. Я — не человек. Я — крыса. То, что я понимаю это — уже много, правда? Помоги мне! Помоги мне стать человеком. Я, я должен им стать, иначе зачем все это?
— Ты любишь меня? — уточнила Ольга, и в голосе ее слышались слезы.
— Конечно, — ответил он. — Ты — мой единственный шанс. Я не могу потерять тебя. Веришь?
Она молчала. Молчала долго, и Кривцову вдруг стало все равно. Захотелось положить трубку и не слышать ответа.
— Нет, Веня, — тихо сказала она. — Я не верю тебе.
— Оля? Оля! — Кривцов сорвался на крик.
Трубка ответила частыми гудками.
Кривцов отхлебнул остывшего кофе. После разговора ему стало удивительно спокойно. Даже легко, словно мир, наконец, отпустил его.
На столе стоял кристалл Илюхи. Черный сверху, с просвечивающими огненными искрами. Идеальный кристалл — Кривцов знал, что не ошибается. Нет. То, что он представлял его бело-голубым — неважно. Он слишком долго жил среди тех, кто годился лишь для опытов, и, конечно, их система ценностей оставила след на его восприятии. Это закономерно, но совершенно неприемлемо.
Он должен научиться видеть иначе, так, чтобы истинно великое казалось прекрасным, а незначительное вовсе не привлекало глаз. Для этого нужно не так много — всего лишь сместить точку сборки. Средств для этого Кривцов знал множество.
«Существовать — значит переходить в другое» — сказал ему внутренний голос.
— Согласен, — сказал Кривцов.
Он снова стоял в начале пути, так же, как шесть лет назад. Тогда он остался один, в мире, повернувшемся к нему оскаленной мордой, с нейрокристаллом, адамом и идеями, которые никто не разделял, наоборот, это они разделяли его и всех остальных.
Кривцов уткнулся лбом в холодное стекло. За окном была метель. Обычно Кривцов не любил метель, но сейчас она была кстати — она любезно скрывала мир от его взгляда, словно чувствовала, что ему нужно побыть одному.
Когда Кривцов отлип от стекла, голоса за стенкой уже давно затихли. Он остался один.
Кривцов поставил грязную чашку в раковину и направился в комнату. Он собирался выспаться.
В спальне на полу лежал адам. Крышка была откинута, кристалла внутри не было.
Кривцов почувствовал, что дрожит. Они оставили или забыли его? Это неважно, главное, судьба дает ему второй шанс.
Кривцов медленно вернулся в кухню, сгреб со стола кристалл Илюхи, снова подошел к телу. Дрожащими руками вогнал нейрокристалл в череп адама и закрыл крышку.
Робот открыл глаза.
Ро чувствовал под собой твердый пол. Было тепло, где-то капала вода. Раздавались голоса. Ро чувствовал себя хорошо, пока не открывал глаза.
Голова почти не гудела. Это тоже было хорошо.
Иногда Ро казалось, что он — маленький мальчик, лежащий в кровати перед сном. За стенкой няня, она смотрит сериал. Хорошо, что мамы нет дома. Мама не любит сериалов, а Ро нравится лежать и слушать странные голоса за стеной. Они говорят много непонятного, иногда кричат, иногда плачут. И Ро, который боится вырасти, потому что мир взрослых наполнен мужчинами в деловых костюмах и строгими женщинами, заседаниями, переговорами и клиентами, Ро понимает, что и взрослые могут смеяться и плакать.
Голоса два — женский и мужской.
— Мы должны отвезти его в отделение, — говорит мужчина. Ро воображает его главным злодеем, с черной бородой и лихорадочным блеском в глазах.
— Нет. Нет, пожалуйста! Он же человек! — это героиня. Она говорит с надрывом, едва не плача, и Ро верит, что сейчас на помощь придет герой.
Ро всегда хотелось самому быть героем. Правда, герою всегда полагалось жениться на героине, это немного охлаждало пыл Ро.
— Он только что спас жизнь человеку! Понимаете?
Героиня плачет, и Ро понимает, что герой не придет.
— Сообщите, как мы сможем связаться с вами… Повестка…
Ро не понимает половины слов. Картинка исчезает, теряется, от нее остается лишь легкий шлейф голосов. Будущее остается в прошлом и исчезает.
Его щеки касается теплая рука.
— Ро…
Мама. Ро помнит, что у него была мама, и у нее были такие же теплые руки. И отец. Он склоняется над кроваткой, и улыбается. Он гордо зовет Ро «мой сын». Он читает ему книги. Какие? Ро не помнит. Отец покрывается метелью, его улыбка, словно улыбка Чеширского Кота, исчезает последней.
Ро открывает глаза. Лицо девушки, склонившейся над ним, странно знакомо ему. Головная боль выплевывает имя: «Жанна». Вместе с именем — вихрь воспоминаний. Метель. Крыша. Сверкающий камень в руках у его двойника. Ро не помнит, что это значит, но ему кажется, что это важно. Он сворачивается и лежит в позе эмбриона, и вспоминает будущее.
Он пытался не уйти. Не уйти в прошлое. Что-то изменилось тогда. Он, не имеющий будущего, объявил войну своему прошлому, единственному, что у него было.
Он выиграл. И теперь прошлое стремительно сжимается. Коллапсирует.
Мягкие руки гладят его. По щекам льются слезы, он чувствует их тепло и влагу. Ро-внутри чувствует себя неуютно в оставшемся в его распоряжении «сейчас», Ро-вовне знает, что механическое тело неспособно лить слезы, что это всего лишь игры законсервированного мозга.
От рук идет тепло, от голоса становится спокойно и как-то мягко. Ро-внутри нежится в тепле, Ро-вовне чувствует, что цепь несуществующих прошлых и будущих вот-вот прервется.