И она прижалась щекой к щечке малыша, где и правда кожа была почти прозрачной. Но очень скоро ее затошнило, и потом ей не нравился запах изо рта малыша, запах картофельного пюре, вареных овощей, не говоря уже о его подгузнике — ей совершенно не хотелось его менять. В таких случаях она звала старшего брата. Он приходил и менял. Каждый раз, когда младшая видела, как он наклоняется над малышом, нежно, почти слащаво сюсюкает, деликатно разводит малышу ножки, чтобы приподнять попу и надеть чистый подгузник, она всеми силами души желала, чтобы брат оставил малыша и предложил ей посидеть вдвоем у реки. Иногда она думала, что раз малыш вообще не двигается, почему бы не поиграть с ним, как с куклой. Она брала резинки для волос, косметику, кружевной воротничок, обруч. Садилась во дворе, скрестив ноги, у его переносного кресла и рисовала ему на щечках два красных круга, красила в черный цвет брови и наносила тени. Или заплетала его густые волосы в косы. Малыш не выказывал удивления, не сопротивлялся. Он слегка морщился, когда сестра притрагивалась кисточкой к его щеке, и чуть приподнимал брови, когда она надевала ему обруч из незнакомого ему материала. Старший, когда заставал их, хмурился, но не ругал сестру, а брал малыша на руки, и тот прижимался лбом к его шее. В руках старшего он казался легким как перышко. Сестра никогда этого не делала.
Только однажды она взяла малыша на руки. В тот день в гостиной она подошла к его переносному креслу. Набралась смелости, просунула руки под мышки малышу и подняла его. Но забыла о его слабой шее. Голова малыша откинулась, стала раскачиваться. Испугавшись, сестра ослабила хватку. Малыш свалился обратно в кресло. Его голова стукнулась об обитый тканью бортик и упала на грудь. Верхняя часть туловища накренилась, потом малыш обрел равновесие. И расплакался. Тогда старший брат в первый и последний раз вышел из себя, даже пришел в ярость, обнаружив малыша, похожего на неуправляемую марионетку — ноги задрались, лоб почти лежит на груди. И все же прямо он сестру ни в чем не обвинял. Он разразился гневной тирадой о безразличии: как могло случиться, что никто не подумал о том, чтобы положить малыша прямо? Раз он «неполноценен», то пусть лежит как придется, вывернув шею? Родители успокоили сына, они понимали его переживания, но все было в порядке, малыш больше не стонал, и, кроме того, они купили ему спортивные шортики, может, попробуем надеть? Дочку они тоже не стали ругать.
Гнев заставлял ее распрямлять плечи, держать осанку. То была сила вертикали. Те, кто лежал, не имели на это права. Гнев позволял ей безмолвно бунтовать, сжимать кулаки, держа руки в карманах, колотить перед сном подушку, гнев становился ритуалом и одновременно успокаивал. Когда ветер напоминал бешеного тигра, когда при приближении бури гора содрогалась от злобной радости, она чувствовала себя умиротворенной. Задирала голову к угольному небу, наслаждалась напряжением в воздухе, шумом травы. Ей казалось, что река беснуется от радости. Младшая ждала грома и дождя. Потому что в такие моменты чувствовала, что кто-то или что-то ее понимает.
Поскольку она постоянно хмурила брови и упрямо молчала, когда родители что-нибудь у нее спрашивали, ее отправили к психологу. Кабинет находился на въезде в город. Им пришлось припарковаться на стоянке на территории промзоны. Сначала младшая почувствовала себя неуютно из-за того, что все здесь было огромным. Затем успокоилась. Вывески с неоновыми буквами, похожие на заводские склады магазины, ревущие машины успокаивали ее не меньше, чем гроза. Здесь во всем была чрезмерность, и эта чрезмерность ее убаюкивала. Она бы многое отдала за то, чтобы в кабинете психолога тоже было так, чтобы что-нибудь там тоже ревело и бушевало, и, конечно, все оказалось наоборот. Она возненавидела уютную и теплую приемную. Она чувствовала себя так, будто попала в инкубатор. Ковры, мягкие кресла, диффузор с эфирными маслами, картины в деревенском стиле — все ей было не по душе. Психолог был молодой, говорил ровно, смотрел с любопытством. На все его вопросы она лишь пожимала плечами, и тогда он протянул ей лист бумаги и несколько карандашей. Она уже собиралась сказать, что ей двенадцать, что она больше не ходит в детский сад, но вспомнила о матери, которая ждала за дверью. И взяла карандаши. В течение шести месяцев психолог заставлял ее рисовать. В конце концов ей это надело так, что однажды она просто закрасила весь лист целиком. Второй психолог жил за городом. До него приходилось ехать целый час. На протяжении трех месяцев он сосредоточенно кивал, пока она рассказывала, чем их кормят в школьной столовой. Третий жил в деревне, расположенной ближе к дому. Он работал в медицинском центре, где также были терапевт, стоматолог и физиотерапевт. Здесь приемная была простая, с пластиковыми стульями. Двери то и дело открывались, назывались имена, люди поднимались, некоторые из них приходили на лечебную физкультуру. Психологом была неопределенного возраста женщина с растрепанным шиньоном. Она попросила, чтобы с ребенком пришла мать. Задавала матери разные вопросы. Кормила ли та детей грудью, приходила ли домой очень поздно, любила ли мужа, любила ли собственную мать? Знала ли она, что «дефектная связь кормления» передается из поколения в поколение? Видя, что мать старается отвечать, как прилежная ученица, младшая почувствовала, как в ней закипает ярость, ей захотелось выпрямиться, расправить плечи. Иногда именно дочерям приходится защищать матерей. Мать не протестовала, когда дочь взяла ее за руку и поднялась со стула. Психолог проводила их к выходу. Стук ее каблуков был похож на рысь мула. «Это еще что такое!» — возмутилась она. «Вам самой пора к психологу», — огрызнулась младшая. В машине мать с дочерью расхохотались. Склонившись над рулем, мать вытирала глаза. Младшая подумала, что мать плачет. Наклонилась к ней и обняла, и они долго сидели, прижавшись друг к другу.