Рядом с бабушкой девочка не чувствовала ярости. Несмотря на то что бабушка заботилась и о малыше. Она сразу увидела привязанность старшего к малышу и горе родителей. Деятельно помогала. Каждый день готовила для малыша пюре из яблок или айвы. Выходила из дома, шла вдоль дороги, пересекала двор. Оставляла на кухонном столе глубокую тарелку с обедом для «малого». Иногда сама отвозила его к нянькам, когда мать не могла, или забирала вечером. Ее браслеты звенели, когда она прижимала его к себе. Она держала его неловко, но крепко. Малышу было не очень удобно, но он этого никак не показывал. Молчаливая, она мало с ним разговаривала, но иногда клала пару новых тапочек, пачку ваты или ампулы с физраствором рядом с тарелочкой яблочного пюре. Как она узнавала, что приходило время что-то покупать, никто сказать не мог. А она знала. Младшая не ревновала. Напротив, бдительность бабушки по отношению к малышу освобождала ее от бремени вины.
Прошли месяцы, и младшая вычеркнула малыша из своей жизни, стала его совершенно игнорировать. Не смотрела на измученных родителей, когда они возвращались из соцслужб. Как будто внезапно ослепла. Ни в чем их не поддерживала; никак не отреагировала, когда родители объявили, что ребенок отправляется в специализированное учреждение на лугу за сотни километров от дома и что там живут монахини, которые будут о нем заботиться. Она ощутила, догадалась, как сжалось сердце старшего брата, который в этот момент сидел рядом с ней за столом. Она предпочла наклониться над тарелкой и ковыряться в салате, методично вытаскивая кусочки помидоров. Спросила, может ли позвонить бабушке, так как ее подруга Ноэми утверждала, что Франсуа Миттеран красивее Кевина Костнера и им обязательно нужно это обсудить с бабушкой этим же вечером.
Малыша отправили в дом на лугу, и она наконец смогла спокойно вздохнуть. Вместе с ребенком исчезли тягостное чувство отвращения, гнев и вина. Он забрал с собой темную сторону ее души. Ей больше не будет больно. Она даже стала надеяться, что старший брат вернется к ней, пусть и таким «стертым». Это было единственное слово, которое она могла подобрать для описания его словно сжавшейся фигуры: казалось, что то не человек вовсе, а сгусток невыносимой тоски. Он был бледен, взгляд туманился. Как будто его оставили силы. Он стал похож на малыша. Она же вернулась к жизни. Звала в гости подруг, ходила то на дни рождения, то на пижамные вечеринки (но никогда не устраивала их дома), много занималась спортом, обсуждала разных знаменитостей. Переписывалась с бабушкой, готовилась к ее приезду. Ей нравилось осматривать холодный дом перед ее прибытием, таскать дрова, стелить свежее постельное белье, проверять бак с горячей водой, поливать из шланга террасу. Когда бабушка приезжала, младшая ее не обнимала, не целовала, но почти обосновывалась у нее в доме. Она знала каждый его уголок, каждую сколотую чашку, звук поворачиваемого крана, запах ванильного сахара и мыла на кухне. Бабушка переделала большую комнату и выбрала открытую кухню, для нее это был верх современности, она слишком хорошо помнила собственную мать в тесной кухоньке. Белая кухня из светлого дерева шла вдоль стены большой комнаты, в которой еще были камин и обеденный стол. К бабушке часто приходили подруги. Младшая пила кофе с Мартой, Розой и Жанин, сидящими в рядок на диване, они напоминали девочке жемчужины старинного ожерелья; дамы деликатно ставили чашки на столик и иногда не договаривали фразы. Но то была не старость, как сначала думала девочка. Они так делали просто потому, что понимали друг друга с полуслова. Это приводило к увлекательным странным диалогам. К рассказу, полному загадок («Мост, под которым семья Шенкель…», «Меня взяли, когда…», «Кстати! Он обещал тогда…», «Когда я обожгла руки из-за гусениц…»). Они говорили о страхах, о летних каникулах, о легких интрижках. Иногда начинали хихикать, почти кудахтать — младшая не понимала почему. Такой смех совершенно не вязался с их рафинированной внешностью. Затем они опять заводили «дырявый» разговор: «Танцы в Миньярге, верх…», «Мы везде искали его палец, потому что отпечатки… вместе с обручальным кольцом…», «типичный немец, жесткое такое лицо…». Качали головой, улыбались, замолкали, вздыхали и вскрикивали. Женщины пережили вместе столько сильных эмоций, что это единение стало их общим языком. С ними младшая забывала о малыше и о старшем брате. Она уже не была маленькой девочкой. Она пыталась восстановить их историю, то, о чем они так мало рассказывали. С наступлением вечера мать заходила в большую комнату, здоровалась с Мартой, Розой и Жанин: «Уже поздно, мама, заберу дочку, пора ужинать». Младшая неохотно поднималась. Мысль о том, что она будет сидеть напротив старшего брата, казалась ей иногда невыносимой. Она научилась его избегать. Потому что находиться рядом с ним, как когда-то, приносило пока что слишком много боли, только увеличивало горе оттого, что их разлучил малыш. Снова сблизиться с братом означало слабость. Лучше умереть. Умереть из-за несправедливости, умереть из-за малыша, который изменил их жизнь.