Человек блуждал по шумному городскому пустырю, в котором не было ничего, чего бы ему хотелось видеть. Он споткнулся о недавнее место работы, и безысходно отправился музицировать.
Шеф был очень зол и яростен. Но человек не слышал его, в том числе других жар повышающих звуков, что бесконечно теребят сознание. Пианист занял свой неприкосновенный трон и принялся играть Адажио. С каждым плачевным аккордом, с каждой минорной однообразностью толпа всё громче требовала веселья. Сегодня они не желали слушать жалобность, скорбь или траур по сонливому забытью, и тотчас выгнали под оголтелые вопли страдающего неизвестностью музыканта. Человек меланхолично ушёл, слушая в пространстве окончания мелодии, исполненной божественными пальцами.
Пианист сидел на парапете моста, всматриваясь в шумную реку. Равнодушная ночь приближалась, и столичные фонари вяло зажигались под гнётом её власти. Человек не размышлял, а слушал мелодии города: сигнальные стоны автомобилей, болтовню уставших прохожих, потерянный ветер в опадающих листьях. Мимо проходящие шуты и просто мальчишки забавы ради подтолкнули пианиста вперёд, и тот стремительно полетел вниз.
Его Офелия была подвержена фальшивости, как впрочем, и любое адажио, пролонгирующее навязчивость мыслей. Человек любил её, но теперь и собственное отражение казалось обманчивым: то ли призрак мерцал на дне реки, то ли тени окутывали вечерний туман, мелодично расхватывая небо частями. Словно распятый сын божий, он плыл по течению, и вихрь забвения завывал ему вслед.