- Там уже есть диск, - сказал Ильдар.
В мутном отражении плитки Паша видел, как диск извлекли из его головы и пустили по рукам.
- Тебя уже инициировали? - спросил Вася. Его пальцы оставляли жирные следы на блестящей поверхности накопителя.
- Я не... - начал Паша и замолчал. Голос мамы стал сильнее.
- "Большое будущее", - прочитала Тома. Она подняла диск, и Паша увидел, что там изображён город. Прекрасный, но холодный, с пустым равнодушным небом, которое накрывало его, как крышка кастрюлю. - Более мелким шрифтом: "Решение всех проблем!". Это...
- То, что я должен сделать, чтобы у мамы с папой всё наладилось, - сказал Паша. Его рот двигался будто сам по себе, и руки тоже: они взлетели, как две птицы, ладонями вниз, и тут же лишились двух пальцев, мизинца на левой и указательного на правой. Васька зашатался и упал, во лбу у него зияла маленькая аккуратная дырочка. Ире повезло меньше. Указательный палец пробил ей горло. Новые и новые пальцы с тихим свистом отстреливались, и вокруг Паши падали его новые друзья. Глаза, вернее, слёзные железы - единственное, что он контролировал - источали влагу. Простите меня. Простите меня. Я бы действительно мог к вам привязаться. Прости меня, Васька, мой единственный друг.
Лохматый поперхнулся жвачкой, и мир за окном начал просыпаться. Тряпка барменши со скрипом прошлась по стойке. Тома упала, корчась, с простреленной грудной клеткой, на губах её пузырилась кровавая пена. Один из клиентов, пропитый мужичок с неожиданно розовыми щеками, охнул и рухнул на стол. Из виска его торчал безымянный палец. Ну и пусть. Случайные потери неизбежны, а система, именуемая человеческим обществом, не была бы великой, если бы считалась с потерями. Ильдар попытался убежать, но споткнулся о порог и кубарем покатился по ступеням. Ноги сами понесли Пашу к лестничной площадке, однако его помощь не потребовалась: Ильдар сломал шею.
- Пить хочешь, малыш? - дружелюбно спросила барменша.
Никого не осталось. Никого, только великое, славное государство, общность людей, которые прекрасно понимают проблемы друг друга. И папа с бабушкой непременно помирятся, и новая собака появится в их семье к рождеству, и, без сомнения, она испустит дух по какой-нибудь нелепой трагической причине через несколько лет, вызвав дежурный приступ горя.
- Я отправляюсь домой, - провозгласил Пашка и, поднеся указательный палец на правой руке, единственный оставшийся, к виску, заставил свою голову лопнуть. Приклеенная улыбка застыла на его губах, знающая и торжественная, кричащая всем и каждому, что большое будущее наконец наступило.
<p>
</p>
<p>
Конец.</p>
<p>
</p>
<p>
</p>
Будем жить всем назло
- Вот и всё, - сказал Антон, опустив пожарный топор. Женщина, лежащая перед ним, пыталась уползти, но мощный удар швырнул её в стену, сбив полку с фотографиями и свечками в разноцветных стеклянных стаканчиках, а второй - пробил голову.
Только теперь, когда необходимая работа была сделана, Антон ощутил усталость в мышцах и боль в правой руке. Прислонив топор к этажерке с обувью, он осмотрел кисть и покачал головой, увидев глубокие следы зубов. С осуждением посмотрел на ретривера, который пятился от него, скуля и поджав хвост.
- Ну ты и выдал, Макс.
Он двинулся к собаке, но та оскалилась, показав обагрённые кровью клыки.
- Я знаю, ты любил её, - Антон вздохнул. - Я тоже её любил. Но понимаешь, людское общество устроено куда сложнее, чем собачье. У вас радость остаётся радостью до самого конца, точно так же, как верность остаётся верностью. У людей всё может измениться за считанные минуты. Потому что мы, знаешь ли, редкостные мудаки и склонны к саморазрушению.
Он сделал ещё одну попытку погладить пса, но остановился, когда детский плачь нашёл лазейку в его сознание. Он звучал уже давно, беря особенно высокие ноты, когда лезвие топора разрезало воздух.
- Тоня, - сказал он. Сделал хриплый вдох, покачиваясь из стороны в сторону, словно пьяный. - Как же я тебе скажу, что...
Он вошёл в детскую, ближайшую комнату по коридору. На двери висел декоративный венок из вербы, мать-и-мачехи и мимозы; цветы давно уже завяли, но никто не собрался его выкинуть. Уют в крошечной комнате создавали старательно и долго, и кроватка со старомодными шашечками по углам была его эпицентром.
- Ты должна была расти в нормальном мире, - сказал Антон, поднимая младенца на руки. Девочке три с половиной месяца. Маленькое личико покраснело и сморщилось от крика. Он не осознавал, что говорит вслух, но, только услышав, как звуки его голоса тонут в густом плаче, стал думать практичнее. - Ты, наверное, голодная.
Несколько секунд он размышлял, глядя в наглухо занавешенное окно, квадрат которого становился всё заметнее по мере того, как наступало утро. Потом понёс ребёнка в прихожую. Антону не хотелось возвращаться на место убийства, но он как никогда сейчас осознавал, что выбора нет.
- Понимаешь, - говорил он, - Жанна отдавала тебе всё, что у неё было. Всю себя. И она была бы счастлива, если бы знала, что может помочь тебе даже после смерти. Даже таким образом...
Мужчина закашлялся, почувствовав, как подступают слёзы. "Не сейчас, - сказал он себе. - Не далее, как десять минут назад, ты убил свою жену. И ты не плакал. Ты сделал всё как надо, едва у неё в глазах появились эти чёрные кляксы. Так что не смей рыдать сейчас. Ты остаёшься отцом семейства. Ты остался единственным, кто может принимать решения. Так займись делом, пока не стало совсем светло".
Тело ещё не остыло, кровь вяло вытекала из разбитой головы. Ретривер вернулся, он обнюхивал руки женщины, поскуливая. Антон шугнул собаку. Одной рукой прижимая к себе малышку, даже не думающую успокаиваться, он взял за ногу жену и потащил её в гостиную, тёмное, заставленное мебелью помещение, похожее на склеп. Чиркнув спичкой, зажёг свечу, проверил, плотно ли задёрнуты шторы. Крупные пылинки неподвижно висели в ореоле дрожащего света. Когда-то всё было иначе. Здесь, в раскладном кресле, она и разрешилась от бремени, Антон перерезал пуповину, а Жанна, полуживая от боли, сама зашила Тоне пупок, потому что Антон так и не научился шить. Они тогда были счастливы, в пику всему миру, который рухнул в тартарары.