— В какой-то мере, да, — рассмеялся прекрасный незнакомец.
— А зачем вы здесь?
— В данный момент именно затем, чтобы лично пригласить вас на «Сириус».
— Я сплю? Или вы шутите? — внезапно Аделаида почувствовала сильное головокружение. Настолько сильное, что пошатнулась, снова угодив в объятия незнакомца.
— Вы побледнели, хабиби! Я позову вашу маму!
«Разве посланники небес могут звать на помощь родителей?», — подумала Аделаида, теряя сознание.
Девушка очнулась от резкого запаха нашатыря и увидела, словно в тумане, расплывающиеся лица мамы, Дока и Дэна.
— Ну, слава Богу! Как же ты нас испугала! — проворчала Нани, прикладывая влажное полотенце ко лбу дочери.
— Я вам уже говорил, что все эти жесткие диеты доведут её до анемии. Вы в могилу её загоните.
— Не смейте повышать на меня голос, Док! Деля всегда плохо чувствовала себя перед грозой. С самого раннего детства. А в этом климате грозы переносятся еще хуже. Хорошо, что на пути к Пу, мы уже вечером сможем пришвартоваться у Канкуна, и девочка хотя бы ночь проведёт без болтанки.
После этой фразы Михаил произнёс то, что ещё утром репетировал в своей каюте. Произнёс театрально, с надрывом, с хорошо продуманной паузой и пристальным всматриванием, вбуравливанием в глаза Нани:
— Вы ей не мать!…………. Вы ей — продюсер.
Док заметил, как после первой половины фразы смертельно побледнело лицо миллиардерши, и как судорожно она выдохнула, когда он закончил предложение. Но вся беда заключалась в том, что профессор Эткин сам не осознавал того, какую бурю эмоций вызовет в нём реакция Нани.
— Док, вы забываетесь!
— Мама, Михаэль, не ссорьтесь! Мне и так нехорошо. Или хорошо? — Деля попробовала приподняться на локте.
— Прошу прощения, миссис Готлиб. Я перенервничал. И дважды прошу вас, идите к гостям, а я побуду с Аделаидой. Возможно именно сейчас она выслушает мою лекцию о здоровом питании и образе жизни максимально благожелательно.
— Хорошо.
Препровождаемые кучей стюардов, горничных, нянюшек, массажистов и сочувствующих девиц из конкурсанток в комнату Дели, доктор и его пациентка, наконец, остались одни.
В большой иллюминатор заглядывало предгрозовое солнце, то вспучивая живот тучи сиренево-розовым маревом, то прорываясь на свет божий слабыми серебряными иглами, то раздирая небосвод яркими золотыми всполохами.
— Гроза — это и страшно, и прекрасно… Вам не кажется, Док?
Аделаида лежала на огромном плюшевом шезлонге, который в обычные дни скромно прятался у неё в каюте за ширмой, так как, казалось, выдавал (по словам Нани) её дурновкусие.
— Гроза — это всегда страшно, девочка моя.
— Странно. А меня всю жизнь учили не бояться. Гроз, змей, пауков, тигров, гангстеров….
— Хочешь поговорить об этом?
Аделаида захихикала:
— Звучит как в фильме ужасов. Ну, или в мелодраме. Хрупкая девушка приходит на сеанс к психоаналитику, а он оказывается самым главным монстром….
— Ну, я совсем не монстр. Меня даже в кино бы не взяли. Как минимум, четверть центнера лишних килограмм для образа законченного злодея в филейной части присутствуют…. И, тем не менее, если мы с тобой прекратим дурачиться, а поговорим серьёзно, то ответишь ли ты мне, дитя моё, что в этой жизни тебя НАСТОЛЬКО не устраивало, что ты предпочла спрятаться в раковину. Даже с учётом оскорбительных кличек и самоуничижения. Тебе так нравилось считаться дурочкой? Прости уж за прямоту?
— Смотрите, Док! — увернулась от прямого ответа Аделаида, — Видите там, за окном? Гроза словно окуклилась, словно всосалась в перезрелый бутон… И этот бутон всё тужится, всё пытается взорваться, лопнуть, раскрыть все свои лепестки. Но у него ни черта не выходит. Вот и я, как этот бутон, прожила треть жизни. Я искала любовь, а находила понимание. Я искала чувства, а находила вожделение. Мне хотелось быть любимой, но кто любил меня по-настоящему? — Деля не выдержала и всхлипнула.
— Постой, постой… ты же не хочешь сказать, что твои родители недолюбили тебя?
— Вот именно! Именно! Мой обожаемый папа, кроме любви к своим микросхемам и к Нани не видел ничего вокруг. Моя обожаемая мама, не видела никого кроме папы. Я с рождения, понимаете, с первых осознанных дней понимала, чувствовала, что я просто цемент между двумя кирпичами. Нет, и не было монолита. Были два каких-то куска, которые я, по стечению обстоятельств, должна была скрепить в прочный союз, в семью.
Аделаида горько, совсем по-детски, разрыдалась..
Доктор Эткин потряс головой и сделал то, чего не позволял себе за четверть века практики почти никогда. Он достал из нагрудного кармашка блестящий цилиндр, в виде пули, закреплённый на тонкой шёлковой нити и начал раскачивать его перед слезящимися глазами Аделаиды. Через двадцать секунд глаза девушки затуманились, а через минуту она уже спала глубоким и крепким сном…