Помимо всего прочего, ХДС располагал отличной организацией и отличными пропагандистами. Чего стоили, например, такие тексты на избирательных плакатах: «Москва приказывает: долой Аденауэра. Голосуйте за ХДС» или «Да — за Аденауэра, и процветание обеспечено». Партия арендовала специальный агитпоезд — прием, который до этого использовал только Геринг. Сам Аденауэр и его штаб колесили но стране в комфортабельном автобусе, за которым следовали автобуфет и машины для журналистов. Все это было очень профессионально в отличие от старомодных приемов избирательной агитации, которые применяла СДПГ.
Наконец, в решающий момент кампании в нарушение всех принятых международных норм вмешались американцы. На пресс-конференции, состоявшейся 3 сентября, за два дня до выборов в ФРГ, Даллес заявил, что поражение Аденауэра «имело бы катастрофические последствия для дела воссоединения Германии и восстановления ее суверенитета». Не удовлетворившись этой тирадой, он «углубил» свою мысль: поражение Аденауэра, но его словам, «вызвало бы такое смятение в Германии, что дальнейшее замедление в продвижении ее по пути воссоединения и свободы стало бы неизбежным»:
В этих условиях исход голосования не оставлял сомнений. В день выборов была ясная и сухая погода, и к урнам пришло рекордное число избирателей — 86 % от внесенных в списки. Уже в самом начале подсчета бюллетеней стало ясно, что Аденауэр одержал убедительную победу. Окончательные результаты показали, что блок ХДС/ХСС увеличил свой электорат до 45,2 % в сравнении с 31 % в 1949 году, СДПГ удержалась на прежнем уровне — 28,8 %, главной же жертвой стали мелкие партии, получившие менее 5 % голосов; Баварская партия, к примеру, фактически прекратила свое существование, будучи поглощенной ХСС. Что касается распределения мандатов, то из общего числа 487 на долю ХДС/ХСС досталось 243 (чуть-чуть меньше абсолютного большинства), на долю СДПГ — 151, на долю СвДП — 48. В парламент вошли также «Блок изгнанных и лишенных прав» с 27 мандатами (эта партия впервые оказалась представленной в бундестаге), Немецкая партия (15 мест) и партия Центра (3 места). Социал-демократ Карло Шмид метко прокомментировал результаты выборов: «Во времена всеобщего смятения нет лозунга более популярного, чем «Никаких экспериментов», что и показало поведение электората».
Ложкой дегтя в бочке меда для Аденауэра были два феномена: во-первых, неожиданный успех ультраправой партии «изгнанников» из бывших восточных земель и «жертв» денацификации и, во-вторых, практически монопольный статус, который ХСС приобрел в Баварии — захватив электорат, ранее голосовавший за Баварскую партию, он более чем удвоил число мандатов — с 24 до 52. Канцлер сделал отсюда выводы: правых надо интегрировать в рамках коалиции, которая будет включать в себя все партии, представленные в бундестаге, кроме, разумеется, СДПГ; с «братской» партией ХСС надо быть в будущем помягче, а то можно потерять Баварию.
Состав будущего нового кабинета Аденауэр обговорил с Пфердменгесом и Глобке. Решено было оставить Шеффера на посту министра финансов, хотя он уже изрядно действовал канцлеру на нервы; пост министра без портфеля должен был получить Штраус; протестантское крыло ХДС в правительстве должны были представлять Герхард Шредер и Роберт Тильман; на пост министра сельского хозяйства был выдвинут Генрих Любке. Для свободного демократа Делера места в правительстве не нашлось. Самыми неожиданными были назначения двух членов «Блока изгнанных и лишенных прав» — Вальдемара Крафта и Теодора Обер-лендера. Оба были в свое время членами нацистской партии, и более того, никогда не раскаивались в этом. Крафт был ротным командиром в частях СС, Оберлендер вступил в НСДАП еще в 1933 году, был видным партийным функционером и до конца дней так и не смог опровергнуть выдвигавшихся против него серьезных обвинений в преступлениях против еврейского населения на оккупированной Украине. Сам Аденауэр в частном порядке признавал, что Оберлендер не просто «коричневый», а «густо-коричневый».
Аденауэр сумел наконец избавиться от ставшего несносным Ленца. Ему было предложено выставить свою кандидатуру на выборах, что он и сделал, рассчитывая в случае победы на министерский пост в новом правительстве; в результате мандат депутата он получил, а вот пост министра — нет, хотя Аденауэр вроде бы ему его обещал. Оправдались слова Рейнхольда Мейера: «Каждый, кто беседует (с Аденауэром), должен помнить, что никогда не знаешь, как толковать то или иное его высказывание». Ленца нужно было убрать еще и для того, чтобы освободить место для верного
Глобке. Последний получил наконец долгожданный титул статс-секретаря.
Теперь Аденауэр мог считать свое положение незыблемым. Эксцессы избирательной кампании были позади, можно было вновь напялить на себя тогу солидного государственного деятеля и возобновить прерванную шахматную партию на международной арене. Однако обнаружился неприятный факт: за два года раскачки и промедлений тот импульс, который сделал возможным подписание Боннского и Парижского договоров, в значительной степени иссяк. Следовало заранее рассмотреть возможность неких альтернативных решений в случае, если бы оба договора, подобно хрупким юным девам или слишком изнеженным розам, ушли в небытие, так и не достигнув стадии зрелости.
ГЛАВА 8
НА ЧЬЕЙ СТОРОНЕ ГЕРМАНИЯ?
«Я заверил Даллеса, что я не пойду ни на какой компромисс. Германия твердо стоит и будет стоять на стороне Запада»37
у.ТТ ам нужна немецкая армия... Не имеет смысла го-^ X X ворить об обороне Европы против России без Германии. Нельзя, чтобы эта огромная территория оказалась ничейной, чтобы Германия была лишена возможности защитить себя». Кто мог быть автором этих слов? Читатель, наверное, никогда не догадается, что эти сверхортодоксальные взгляды на Бермудской конференции в декабре 1953 года высказывал не кто иной, как оправившийся от инсульта британский премьер Уинстон Черчилль. Обращаясь к представителям Франции, премьер-министру Жозефу Ла-ньелю и министру иностранных дел Жоржу Бидо, он добавил в свою речь еще и нотку легкого шантажа: «Сожалею, что мне приходится говорить об этом — я хорошо знаю о тех потерях, которые вы понесли... Я высоко ценю героические подвиги участников Сопротивления». В этом месте голос Черчилля дрогнул и глаза наполнились слезами, тем не менее он продолжал изрекать горькие истины: «Должен просить моих французских друзей понять, что либо мы должны довести до конца дело с ЕОС, и побыстрее, либо нам придется создать немецкую армию в рамках НАТО».
У Аденауэра, таким образом, появился неожиданный союзник. Еще недавно Черчилль придерживался совсем другой точки зрения — вспомним его речь 11 мая 1953 года. Аденауэр мог только радоваться такому резкому перелому во взглядах британского премьера. В их нынешнем виде они фактически совпадали с его собственными. Не то чтобы канцлер хотел иметь свою собственную армию, — он знал, насколько непопулярно среди населения все, что связано с военщиной. Но если договор о ЕОС не пройдет через Национальное собрание Франции, иного выхода просто нет — в этом Черчилль буквально воспроизвел мысли Аденауэра. Но последний понимал и другое: все это вызовет новое обострение внутриполитической ситуации в ФРГ.
Только что, в ноябре 1953 года, он уже пережил нечто подобное, когда объявил в бундестаге, что считает необходимым для обороны Западной Германии размещение на ее территории американского ядерного оружия. Через несколько дней первая американская 280-миллиметровая гаубица, приспособленная для стрельбы снарядами с ядерной начинкой, проследовала по улицам ирирейнских городов. «Странный вид, такая она огромная и неуклюжая», — пишет об этом новом американском чудо-оружии современный исследователь. Американские военные и не думали как-то маскировать операцию по оснащению своих расположенных в ФРГ частей носителями ядерного оружия; о чем они предпочитали умалчивать или ограничивались лишь туманными намеками — это о том, каковы боевые возможности размещаемых атомных пушек и для каких целей они предназначены. Все это вызывало понятное беспокойство мирных жителей. Заяви сейчас о создании новой армии — это вызовет еще больший скандал.