Это изложение принципиальной позиции правительства ФРГ получило* название «доктрины Халыптейна», хотя он сам отказывался от ее авторства и считал, что привязка его имени к «так называемой» доктрине — это все козни его «личных врагов». Как бы то ни было, никто среди видных западногерманских политиков не возражал ни против принципиальной установки на непризнание и изоляцию ГДР, ни против конкретного применения этой установки в случае с Югославией. Непосредственным следствием такой позиции стал крах осторожных попыток западногерманского МИДа найти пути к примирению с Польшей.
Польша в глазах Аденауэра провинилась в это время тем, что ее министр иностранных дел Адам Рапацкий выдвинул план зоны ограничения вооруженных сил в Центральной Европе, куда должны были войти оба германских государства, Польша и Чехословакия. Аденауэр резко выступил против «плана Рапацкого», используя ставшую уже традиционной аргументацию: в случае его реализации в центре Европы возникнет вакуум, который в конечном счете заполнят коммунисты. Эта позиция Аденауэра вызвала недовольство западных союзников, которые считали, что польский план может стать приемлемой основой для обсуждения проблем устранения нестабильности в Центральной Европе; кроме того, они видели в нем признак некоторого смягчения политики СССР, который-де и поручил польским «друзьям» выступить с данной инициативой. Однако Аденауэр был непоколебим: чем скорее «план Рапац-кого» будет отправлен в мусорную корзину, тем лучше. Альтернатива, с его точки зрения, была ясна: надо укреплять оборону ФРГ путем оснащения бундесвера ядерным оружием.
Его, по всей видимости, немало удивил тот факт, что к этой его точке зрения приблизились французы. 16 ноября состоялась его беседа с двумя французскими визитерами: первым заместителем министра иностранных дел Морисом Фором и послом Франции в Бонне Морисом Кув де Мюр-вилем. Аденауэр принял обоих но их настоятельной просьбе, переданной в экстренном порядке. Был вечер субботы, поэтому встреча прошла в рендорфском особняке канцлера. Он пригласил присутствовать на ней также Брентано и Халь-штейна.
То, что немецкая сторона услышала, тянуло на сенсацию. Оказывается, французское правительство, которое тогда возглавлял Феликс Гайяр, пришло к выводу, что на США полагаться нельзя: рано или поздно они уйдут из Европы; Западная Европа, следовательно, должна иметь к тому времени свой собственный ядерный потенциал, а посему Франция, Западная Германия и Италия должны объединить свои усилия в деле разработки и производства ядерного оружия и систем его доставки. Производство предполагалось наладить вне территории Германии, так что не надо было ничего менять в Парижских соглашениях. Аденауэр прекрасно понимал мотивы, которыми руководствовалась французская сторона, делая предложение о таком трехстороннем сотрудничестве: ее финансовые ресурсы были истощены войной в Алжире, проще говоря, французам были нужны немецкие деньги. Это устраивало Аденауэра: быть главным финансистом проекта означало обеспечить себе там господствующее положение.
Было быстро достигнуто согласие относительно того, что министры обороны обеих стран — Штраус и Жак Шабан-Дельмас встретятся, чтобы обсудить технические детали; согласие Италии считалось само собой разумеющимся. Затем план в целом предполагалось представить на декабрьской сессии НАТО, которая должна была состояться в Париже. В заключение беседы Аденауэр прочел краткую лекцию насчет непоследовательности и ненадежности американцев, и на этом участники разошлись, вполне довольные друг другом.
Советы, очевидно, узнали об этом проекте и стали предпринимать все, чтобы задушить его в зародыше. Вначале с протестом выступил советский посол в Бонне Андрей Смирнов. Затем последовало резкое послание Булганина Аденауэру от 10 декабря 1957 года, где говорилось, в частности: «Западная Германия находится непосредственно на линии соприкосновения двух военных группировок, причем любой расположенный на ее территории военный объект может быть поражен современным оружием даже ближнего действия. Это обстоятельство, может быть, мало беспокоит военных руководителей той страны, которая создала базы на территории ФРГ, вдалеке от своих жизненных центров, и но своему усмотрению решает вопрос о введении этих баз в действие. Что им до судьбы Гамбурга и Дюссельдорфа, Кёльна и Мюнхена! Но трудно понять тех деятелей Федеративной Республики, которые не хотят видеть реальной действительности и закрывают глаза на то, что в случае, если дело дойдет до военного конфликта, атомные базы на территории ФРГ станут своего рода магнитами, притягивающими к себе ответный удар современной военной техники государств, защищающихся от агрессора».
В какой-то мере советские протесты возымели свое действие. Во время беседы с Макмилланом, состоявшейся в здании британского посольства в Париже, куда Аденауэр прибыл 14 декабря 1957 года для участия в сессии НАТО, западногерманский канцлер подчеркнуто заявил, что не желает размещения на территории ФРГ ракет средней дальности, которые могут достигать территории СССР, хотя, как записал его собеседник, «не хочет говорить об этом во всеуслышание». Сомнения насчет будущего курса политики США привели к явному охлаждению отношения Аденауэра к НАТО. Макмиллан в своей записи беседы подробно изложил высказанные его немецким партнером тревожные мысли: «Он, Аденауэр, знает, насколько его народ (со времен Бисмарка) подвержен мечтаниям насчет налаживания отношений с Востоком... Его гнетет страх: когда его не будет на этом свете, народ может клюнуть на эту удочку... Имея в виду эти соображения, он, Аденауэр, предпочитает помалкивать даже в кругу коллег».
Круг тех, кому канцлер мог безоговорочно доверять, между тем сузился: Бланкенхорн ушел на пост посла при штаб-квартире НАТО, Халыытейн был послан представлять ФРГ в ЕЭС, став после вступления в силу Римских договоров 1 января 1958 года первым президентом его верховного органа — Комиссии Сообщества. Оставался один Глобке — «немецкий Распутин при царе Конраде», как тогда говорили.
Декабрьская сессия НАТО не дала существенных результатов. В своих публичных выступлениях на ней Аденауэр подчеркивал необходимость контроля над вооружениями и начала переговоров о разоружении. За кулисами он добивался атомного оружия для бундесвера. На пленарных заседаниях ничего не говорилось о «плане Рапацкого», кроме как в отрицательном смысле, но в кулуарах он активно обсуждался, и, казалось, его положения находили все больший отклик но крайней мере у некоторых из присутствовавших на сессии. Аденауэр делал все, чтобы противодействовать этой тенденции. В это время по Би-би-си с серией лекций выступил бывший посол США в Москве Джордж Кеннан; он выдвинул идею переговоров с Советами на основе «разъединения» армий противостоящих блоков в Европе. Аденауэр выразил мнение, что лекции Кеннана «были инспирированы британским правительством и отражают точку зрения последнего». Макмиллану было сделано соответствующее представление, больше похожее на выговор.
Эпизод с лекциями Кеннана и абсурдными толкованиями, которые им давал Аденауэр, привели последнего к серьезному конфликту с президентом Хейсом. До этого отношения между ними были на удивление ровными; учитывая разницу в биографиях и политических симпатиях, это можно было считать даже своего рода чудом. И вот теперь Аденауэра прорвало: как посмел Хейс вставить в свое новогоднее обращение 1 января 1958 года характеристику Кеннана как лица, «солидного и не склонного к паническим настроениям»? Канцлер направил президенту резкое послание, в котором говорилось, что «господин Кеннан — это человек, который своими далекими от реализма рассуждениями замутил мозги немцам, способствовал созданию атмосферы всеобщей размягченности. Это настоящий подарок для наших социал-демократов». Хейс в ответном письме попытался образумить канцлера: его подозрения необоснованны.