Западногерманская общественность ни о чем этом, разумеется, не знала. Иначе предвыборная кампания в Северном Рейне-Вестфалии приняла бы совсем иной оборот. Фактически, однако, она развивалась но накатанной колее: Аденауэр, активно включившийся в пропагандистскую кампанию ХДС, вовсю клеймил социал-демократов и свободных демократов: они, мол, пацифисты и слабаки, готовы, как котята, лечь на спину, подняв лапки, лишь бы Советы пощекотали им брюшко. Более того, если они придут к власти, то развалят всю экономику Рейнланда. Словом, в ход шли все самые нелепые сравнения и самые грубые оскорбления в адрес оппонентов.
Трудно сказать, что повлияло на настроения избирателей — эта грубая пропаганда или чисто человеческое сочувствие христианским демократам, неожиданно потерявшим своего популярного земельного лидера: Карл Арнольд, некогда соперник Аденауэра внутри ХДС, скончался как раз за несколько дней до выборов. Как бы то ни было, христианские демократы одержали решительную победу, завоевав 50,4 % голосов избирателей в этой самой промышленно развитой земле ФРГ. Главными проигравшими оказались свободные демократы, набравшие всего 7 % поданных голосов. Аденауэр с присущей ему злопамятностью посчитал, что они получили по заслугам за свое «предательство», когда в 1956 году разорвали коалицию с ХДС и пошли на союз с социал-демократами.
Результаты выборов в Северном Рейне-Вестфалии дали Аденауэру возможность передохнуть и расслабиться. Он уже не чувствовал особой необходимости выдумывать какие-то формулы и рецепты для восстановления германского единства. На очередном заседании руководящего органа ХДС он прямо заявил: «Мы должны понять, что сами себя обманываем... В 1948 и 1949 годах мы все думали, что Основной закон — это так, на короткое время... А прошло-то уже десять лет... Теперь мы видим — и тут должна быть полная ясность, — что совершенно нереальна думать, будто вопрос о воссоединении может быть решен без всеобщей разрядки напряженности в мире». Это был, по существу, похоронный звон на кладбище бесплодной политики прошлых лет. Мотив высказываний канцлера был совершенно очевиден: есть и на обозримое будущее будут два германских государства, и они должны научиться жить вместе.
Взорвав эту бомбу в кругу своих сподвижников по партии, что, очевидно, не вызвало с их стороны особого восторга, Аденауэр отправился на три недели в Канденаббию. На этот раз с ним были две дочери — Рия и Лотта. Его ждала вилла «Арминио» — чудесный уголок в парковой зоне над самой деревушкой. Перед самым отъездом — срочная депеша: его приглашают в Париж. Намеки на возможность встречи двух премьеров поступали к Аденауэру еще в тот период, когда он был поглощен избирательной кампанией в Северном Рейне-Вестфалии; их передавал наезжавший в Бонн личный эмиссар де Голля Морис Пикар. Теперь пришло официальное приглашение от нового французского министра иностранных дел Кув де Мюрвиля. Оно было датировано 29 июля. Отказаться Аденауэр, естественно, не мог; было решено, что он навестит де Голля в его усадьбе Коломбей-сюр-дез-Эглиз на обратном пути из Канденаббии.
Приглашение было воспринято как большая честь, однако Аденауэра не оставляли сомнения относительно личности и политической философии генерала де Голля. Новый французский лидер уже поставил крест на франко-заиадно-германско-итальянском ядерном проекте, каковы будут его следующие шаги? Не будет ли он стараться создать франко-советский союз? Не планирует ли он выйти из НАТО? Не заблокирует ли он дальнейшую интеграцию Франции с ее европейскими соседями? Все эти вопросы изрядно волновали западногерманского канцлера. Посетивший его в Канденаббии 16 августа французский министр финансов Антуан Пине заверил собеседника: не стоит принимать всерьез высказывания де Голля о величии и славе Франции, в глубине души генерал — реалист. Аденауэр не был склонен верить сказанному. Как он заметил в письме Пфердменгесу, «визит необходим, но он не обещает быть особенно приятным».
К отправившемуся с берегов Комо в Париж канцлеру в Баден-Бадене присоединились Брентано, послы — западногерманский в Париже и французский в Бонне, — переводчик и, конечно, группа телохранителей. Ночь все провели в Баден-Бадене, а наутро двинулись дальше к цели своего путешествия. Был чудесный день уходившего лета, Шампань встретила их первыми красками наступавшей осени. Из окон поезда Аденауэр и его спутники могли видеть многочисленные хорошо ухоженные военные кладбища — последний приют павших в борьбе с немецкими завоевателями.
Аденауэр нервничал: вряд ли делегацию ждет доброжелательный прием.
Выйдя из поезда, визитеры разместились в трех лимузинах (это были, кстати сказать, «мерседесы») — и снова в путь. Кортеж сопровождали удивленные взгляды французов: надо же, немцы, а вроде выглядят вполне мирно; приветственных возгласов не было, все было чинно и слегка холодновато. Почти три часа в дороге — и вот оно, поместье генерала. Две первые машины направляются к «Ла Буассе-ри» — дому, где живет де Голль, третья остается за воротами. Не успела первая машина остановиться у подъезда, а Аденауэр — открыть дверь салона, как хозяин уже обеими руками пожимает руку гостя, приветствует его на вполне приличном немецком.
Аденауэр представляет Брентано и переводчика, де Голль приглашает всех в дом. Все развивается так быстро, что для престарелого канцлера это создает некоторые проблемы: на второй ступеньке он спотыкается и едва не падает. Де Голль знакомит гостей с супругой. Она не в лучшем расположении духа. До этого она категорически отвергла услуги парижских специалистов по организации приемов: никаких поваров и официантов со стороны, никаких чужих приборов, никаких цветов, кроме тех, которые она сама нарвала в их собственном саду. Ей, конечно, явно не очень улыбалось принимать в своем доме этих бошей, да к тому же они запоздали, и она беспокоилась, что еда перестоится.
После обеда Брентано, послы и телохранители отправились в соседний городок Шомон; им предстояло переночевать в префектуре, поскольку в «Ла Буассери» места для их ночлега не было. Де Голль поспешил показать гостю свой сад и вид на долину реки Об. «Какой простор, — писал о своих тогдашних впечатлениях Аденауэр-мемуарист, — куда ни посмотришь — никаких строений, нетронутая природа. Все это выглядело очень привлекательно».
В настрое канцлера произошел перелом. В беседе с президентом Хейсом, которая состоялась после возвращения канцлерской команды в Бонн, Аденауэр признал, что ему пришлось расстаться со многими стереотипами о личности де Голля, которые у него сложились раньше под влиянием разных сплетен и газетных уток: «Оказалось, что он вовсе не глухой и не полуслепой... что он немного знает немецкий язык». Но самое главное — в ходе откровенных бесед оба государственных деятеля обнаружили, что у них много общего в оценках политических реалий. Оба согласились с тем, что НАТО находится в плохой форме, что англичане просто невыносимы («Англия похожа на человека, который растранжирил все свое состояние, но все еще никак не поймет этого»), что пришло время для окончательного примирения между Францией и Германией. Когда остальные члены делегации были доставлены из Шомона на ужин, почти все уже было договорено. На обратном пути в Бонн Аденауэр поведал своим спутникам, что генерал сильно изменился за одиннадцать лет, проведенных в сельском уединении. По его мнению, он «вовсе не националист».
Это был, без преувеличения, медовый месяц в отношениях де Голля и Аденауэра. Но, как часто бывает, медовый месяц быстро кончается, в данном случае он длился всего три дня. 17 сентября 1958 года де Голль направляет послание президенту США Эйзенхауэру и британскому премьеру Макмиллану, где выдвигает идею создания «Тройственного директората»: некоммунистическим миром должны править три державы — США, Великобритания и Франция, в Европе эта коллективная гегемония будет осуществляться через НАТО; Франции предоставляется право вето на размещение и применение американского ядерного оружия, расположенного на ее территории. О Западной Германии вообще нет ни слова, как будто ее и не было. Американцы и англичане передали копию этого послания Спааку как генсеку НАТО, а тот не долго думая показал ее Блан-кенхорну.