История с несостоявшимся президентством Аденауэра на этом не закончилась. Оставались еще две проблемы: во-первых, кому же все-таки быть кандидатом в президенты от ХДС и, во-вторых, как объяснить все эти шараханья внешнему миру. Что касается первой проблемы, то Аденауэр потерял всякий интерес к ее решению. Когда кто-то предложил кандидатуру министра сельского хозяйства Генриха Любке, он сразу выразил свое полное согласие, хотя и считал его полнейшим ничтожеством. Известно его высказывание о Любке одному из западных журналистов, сделанное на каком-то приеме: «Знаете, кто это там, через два человека от нас? Это мой министр сельского хозяйства, и, между прочим, он еще глупее того, что был раньше». Аденауэр рассуждал просто: раз ноет президента остается чисто представительским, то не все ли равно, кто его займет? Тем более что выдумывать ничего нового не нужно, достаточно следовать образцу поведения, уже выработанному Хейсом.
Сложнее было дело со второй проблемой. Пресса приняла исход истории с самовыдвижением, а затем самоотводом Аденауэра в штыки. В многочисленных статьях писалось об антидемократизме Аденауэра, о его безответственной игре вокруг высшего государственного поста республики, об очевидном и циничном стремлении любыми средствами удержать в своих руках бразды власти, наконец, просто о его старческом слабоумии. Во всех этих обвинениях в той или иной степени имелось рациональное зерно, что придавало особую силу антиаденауэровской кампании в печати. Коллеги-политики тоже не могли сдержать возмущения; Хейс, например, заметил, что Аденауэр просто-напросто «лгал ему» (доверив, правда, эти слова только своему дневнику).
Реакция вне Германии была не лучше. В дневнике Макмиллана мы читаем по этому поводу: «Аденауэр, как представляется, стал мишенью нападок в прессе всего мира. Даже французы, по-моему, шокированы. Американцы вообще сбиты с толку, а ведь Аденауэр всегда был их любимцем». В этих заметках чувствуется скрытое удовлетворение британского премьера трудным положением, в которое попал западногерманский лидер. На это у него были свои основания: со времени его московского визита уровень отношений между обоими государственными деятели упал до нулевой отметки. Макмиллан отзывался об Аденауэре как о вздорном старике, склонном к разным беспочвенным подозрениям и поискам козлов отпущения за собственные ошибки, а тот, в свою очередь, не скупился на ответные выпады: англичане, мол, «ведут грандиозную кампанию лжи и клеветы, причем я — их главная мишень»; кстати, и свое решение остаться на посту канцлера он объяснил «слабостью, проявленной англичанами в отношении России».
Эти аденауэровские инсинуации вряд ли заслуживают комментария, что же касается высказываний Макмиллана, то со многим в них можно согласиться. Это относится, в частности, к замечанию насчет поисков козлов отпущения. В числе таковых оказались, к примеру, Кроне и Хехерль, которые якобы обнаружили неспособность руководить парламентскими группами своих партий. Между тем как раз Кроне принадлежит главная заслуга в том, что протестные настроения депутатов, в том числе и от правящей коалиции, вскоре приутихли. Более того, материалы, посвященные аденауэровской афере с несостоявшимся президентством, через две-три недели практически исчезли из колонок популярных газет и журналов. Это тоже была работа Кроне, который, по его собственным словам, «не получил ни слова благодарности» за свое усердие.
Как бы то ни было, а Аденауэру удалось благополучно выпутаться. На официальных приемах он отныне говорил почти исключительно о своих розах, о том, что пропали старые ценные сорта типа «Маршал Ниль» или «Слава Дижона», причем голоском расслабленным и почти нежным. Когда кто-нибудь спрашивал его о недавнем скандале с президентством, он отделывался фразой вроде того, что через неделю-две все об этом забудут.
И впрямь — все пошло так, как будто этого скандала и не было. Любке был благополучно избран на пост, которого еще недавно домогался бундесканцлер, а тот решил полностью сосредоточиться на событиях, которые разыгрывались на Женевской конференции. Ситуация там была запутанная. Советы, как представляется, решили, что они уже и так достаточно получили и потому не стоит «дожимать» противника. В той же беседе с Ульбрихтом 9 июня Хрущев увещевал собеседника: «Когда противник повержен и лежит на земле, не надо пинать его ногами». Конференция, считал он, никаких ощутимых результатов не даст — кроме тех, что уже достигнуты: признание ГДР де-факто плюс принципиальная готовность Запада вести переговоры с СССР о Берлине и будущем Германии. Теперь, по его мнению, пора подумать о «предохранительном клапане».
Срок хрущевского ультиматума истекал 27 мая, однако советская делегация в Женеве как будто забыла об этой дате. Более того, непонятным образом Советы отвергли компромиссное предложение западных держав о готовности иметь дело с восточными немцами, рассматривая их как «агентов», а вернее сказать, представителей, или «заместителей», советских властей в Берлине. В качестве альтернативы советская сторона выдвинула идею создания общегерманского комитета, который должен был через год представить на рассмотрение четырех министров согласованную позицию но основным аспектам германской проблемы. Затем этот срок был увеличен до полутора лет. Однако в случае недостижения немцами такой согласованной единой точки зрения (что было, разумеется, самым вероятным вариантом) Хрущев оставлял за собой право заключить сепаратный мирный договор. Впрочем, насколько серьезно он сам рассматривал такую перспективу — это все еще вопрос спорный. Недавно введенная в научный оборот запись другой беседы советского лидера с Ульбрихтом, от 19 июня 1959 года, позволяет в этом усомниться. Там Хрущев отметил: «Я не знаю, сумеем ли мы довести до конца дело заключения мирного договора с ГДР. Но уже сама такая перспектива оказывает отрезвляющее воздействие на западные державы и на Западную Германию. Держать над ними своего рода дамоклов меч, давить на них, если хотите, — вот что мы должны делать». При такой постановке вопроса неудивительно, что к началу июля конференция, по существу, выдохлась. Аденауэр, естественно, ощутил облегчение.
Он уже строил планы на отпуск, но все карты ему спутал американский президент, предпринявший в августе обширное европейское турне. Сама по себе его цель — объяснить союзникам по НАТО мотивы неожиданного приглашения Хрущеву посетить США с официальным визитом — была, впрочем, вполне оправданной. Бонн не был включен в первоначальную программу этого турне. Макмиллан пригласил было Аденауэра прибыть в Лондон, где он и мог бы пообщаться с Эйзенхауэром, но Аденауэр счел это для себя неприемлемым. Ему пришлось обратиться к президенту США с личной просьбой — сделать краткую остановку в Бонне, хотя необходимость о чем-то просить союзника, очевидно, тоже воспринималась им как унижающая его достоинство. Сама но себе встреча носила чисто церемониальный характер; ни у того, ни у другого ее участника не было ничего особенного сказать друг другу. Речь с американской стороны шла исключительно о том, чтобы не обидеть старого друга. Это было главным мотивом тогдашнего появления Эйзенхауэра в Бонне. Впрочем, благодаря искусной режиссуре фон Эккардта визит можно было даже назвать успешным.
Со стороны Аденауэра уплаченной за визит ценой была отсрочка отъезда в Канденаббию. Лишь 28 августа он сумел добраться до миланского аэропорта Мальпенса. Однако он получил достойную компенсацию за поздний приезд: ему впервые удалось снять себе особняк с усадьбой, которые устраивали его на все сто процентов. Это место — вилла «Коллина» — стала постоянным местом его отдыха на всю оставшуюся жизнь, по сути, его вторым домом. Владельцы виллы — французская семья — бдоли счастливы, что их дом и участок облюбовало такое высокопоставленное лицо, и готовы были предоставить их в его полное распоряжение на любой срок в любое время года. Вилла располагалась — и располагается поныне — на одном из окружающих озеро Комо холмов; оттуда открывается прекрасный вид на окружающую местность. Сам дом, построенный в конце XIX века, достаточно велик, его даже вполне можно назвать дворцом. Для своего времени вилла считалась, видимо, весьма элегантным архитектурным ансамблем: тонкая вязь железных решеток на балконах верхних этажей, изящные арки первого этажа, через которые можно пройти в нижний парк, террасы, спускающиеся к мощной ограде — надежной защите от зевак и папарацци, все в стиле рококо (или под рококо), как это было модно тогда, когда усадьба застраивалась. Новой секретарше Аденауэра, госпоже Аннелизе Попинге, начавшей работать у него с 1958 года, дом, правда, не показался «комфортабельным». Но сам Аденауэр не был привычен к комфорту, если судить по его рендорфскому обиталищу.