В контексте этого конфликта понятна крайне холодная реакция канцлера на адресованное ему 9 июля 1930 года личное послание кёльнского бургомистра, в котором тот живописал бедственное положение городской казны. Если правительства рейха и Пруссии не окажут экстренной помощи, возникнут «самые серьезные беспорядки». Страх перед революционными потрясениями с 1918 года не переставая преследовал Аденауэра.
Брюнинг не разделял этих страхов. Более того, он считал, что если кёльнцы испытывают трудности, то они виноваты в этом сами. Его политика была проста до прямолинейности: оздоровление финансов рейха путем строжайшей экономии. Месяц назад он представил в рейхстаг экономическую программу, которая предусматривала повышение налогов и сокращение социальных расходов. «Он хочет удержать валютный курс, отшвырнув прочь вожжи политики», — ядовито заметил по этому поводу Аденауэр, очевидно, запамятовав, что и сам недавно пытался поправить кёльнский бюджет аналогичным образом.
Депутаты рейхстага отвергли большую часть пунктов программы Брюнинга. Тот решил прибегнуть к своим чрезвычайным полномочиям. Рейхстаг принял в ответ резолюцию, отменяющую действие брюнинговских декретов. Брюнингу оставалось только распустить рейхстаг и назначить выборы. Они должны были состояться 14 сентября 1930 года, это была самая поздняя дата в рамках того предусмотренного конституцией периода, когда правительство могло управлять без парламента.
Выборы стали поворотным пунктом в истории Веймарской республики. Сам Брюнинг писал, что они стали «плебисцитом по вопросу о чрезвычайных декретах и одновременно битвой между неразумным парламентаризмом и здравым демократизмом». В результате проигравшей стороной оказались и парламентаризм, и демократия как таковые. Неожиданную победу одержала нацистская партия (или, если употреблять ее официальное наименование, «Национал-социалистская немецкая рабочая партия» — НСДАП). Из 35 миллионов принявших участие в голосовании, что составляло 82 % всего электората, за нацистов проголосовали 6,4 миллиона, избирателей. Их фракция в рейхстаге выросла с 28 до 107 депутатов. В день открытия сессии нового рейхстага они устроили настоящее представление, явившись на заседание все как один в коричневых рубашках. На улицах Берлина в этот день толпы штурмовиков громили еврейские лавки, а сборище на Потсдамер-платц шумно скандировало: «Германия, пробудись», «Еврей, удавись!», «Хейль-хейль!» Очевидцу все это напомнило канун ноябрьской революции: «Те же толпы, те же типы, как будто из цицероновского описания заговора Катилины».
Впервые наш герой столкнулся с нацизмом как мощной политической силой. Его реакция была, как ни странно, довольно спокойной. Через три дня после того, как были объявлены результаты голосования, он писал Хейнеману: «Я не думаю, что итог наших выборов так уж плох, как это видится со стороны. Во многих отношениях это не так». Верно: в Кёльне Центр удержал свои позиции, а процент голосов, полученных нацистами, оказался ниже, чем средний по Германии. И все же по сравнению с местными выборами, состоявшимися в ноябре 1929 года, он вырос почти в четыре раза — *с 4,6 до 17,6.
Прирост никак не мог быть назван незначительным. В чем же были причины оптимизма Аденауэра? Очевидно, его порадовало, что нацисты обогнали коммунистов — пусть немного, всего на полпроцента (те получили 17 % голосов кёльнских избирателей), но все же... Аденауэр явно рассматривал коммунистов в качестве главной угрозы и ради ее нейтрализации был готов на сотрудничество с нацистами. Он никак не мог понять, что нацисты не собираются придерживаться каких-либо правил традиционной политической игры.
Он скоро почувствовал это на себе. Местная газета нацистов «Вестдейчер беобахтер» («Западногерманский наблюдатель») развернула против него бешеную кампанию черной пропаганды. Темы ее напрашивались сами собой: непомерно высокое жалованье и представительские расходы бургомистра, отпуска в Швейцарии, его самореклама и, конечно, прошлые грехи по части поддержки рейнского сепаратизма. Но главное — его связь с кёльнской еврейской общиной. В Кёльне она составляла значительную часть экономической, культурной и академической элиты города, и бургомистр, естественно, всячески ее поддерживал. Он вступил, кстати, по совету Людвига Кааса в общество «За Палестину», которое помогало немецким евреям, желавшим вернуться на «землю обетованную». Этого было достаточно, чтобы получить от нацистских пропагандистов характеристику «грязного жида».
На всю эту грязь — так же как и на атаки со стороны коммунистов, менее неприличного свойства, надо сказать, — Аденауэр отвечал ледяным молчанием. Он их как бы не замечал, руководствуясь той посылкой, что не стоит обращать внимания на демагогов, влияние которых непременно сойдет на нет, коль скоро экономика войдет в нормальное русло. Вопрос был в том, как направить ее в это русло. В правящей элите страны и в его собственной партии единства но этому вопросу не было. Брюнинг твердо продолжал курс на сокращение социальных расходов. Другие, в их числе Аденауэр и ставший его союзником бывший канцлер Лютер, выдвигали широкую программу общественных работ, которая должна была смягчить безработицу.
В декабре 1930 года между рейхсканцлером и кёльнским бургомистром произошел открытый конфликт. Брюнинг обнародовал декрет, который снижал потолки расходов по ряду статей государственного бюджета. Правительство Пруссии соответственно сократило бюджетные ассигнования своим субъектам, включая город Кёльн. Декрет должен был вступить в силу с 20-го числа. В этой ситуации Аденауэр без какой-либо консультации с центром вводит для Кёльна новые, повышенные ставки налогообложения. Формально он имел на это право, но эта акция противоречила духу брюнинговского Декрета и постановлений властей Пруссии, а ведь Аденауэр был председателем ее Государственного совета! Даже в своих послевоенных мемуарах Брюнинг не смог сдержать своих эмоций но поводу аденауэровской нелояльности. В то время канцлер просто оставил без ответа личное письмо кёльнского бургомистра, где тот пытался объясниться. Зато на отчаянное послание Аденауэра с просьбой о финансовой поддержке Кёльна со стороны Рейхсбанка, отправленное почти годом позже, в сентябре 1931-го, последовал короткий и холодный отказ.
Ситуация в городе тогда была действительно отчаянной. К концу 1931 года в Кёльне насчитывалось около 100 тысяч зарегистрированных безработных. Почти четверть жителей жила на пособия. В августе 1932 года истекал срок платежей по краткосрочным займам, нужно было срочно найти ни много ни мало — 40 миллионов марок, а казна была практически пуста. Для города стали привычными сцены уличного насилия и даже убийств, совершаемых бандитами со свастикой на рукавах. Промышленники стали поеживаться: стоит ли им и дальше делать ставку на такую партию; Гитлер в речи, произнесенной им в дюссельдорфском клубе промышленников, попытался их успокоить: партийное руководство будет действовать в рамках законности, — однако никаких мер к обуздания разгула штурмовиков и эсэсовцев принято не было.
Что же делал бургомистр? Если сказать одним словом — ничего. Он как-то ушел в тень. По-прежнему главное место в его мыслях занимал призрак коммунизма. Его, судя по всему, не очень обеспокоили новые успехи нацистов: во время второго тура президентских выборов в апреле 1932 года за Гитлера проголосовали 13,4 миллиона немцев (в первом туре, который состоялся месяцем раньше, ни один из кандидатов не получил необходимого большинства; во втором туре победил Гинденбург, получивший 19,4 миллиона голосов); на состоявшихся через две недели выборах в прусский ландтаг нацисты едва не полумили абсолютного большинства. Аденауэр не реагировал. Семейные заботы? Год назад у них с Гусей появился последыш, сына назвали Георгом; теперь Аденауэр был отцом семерых детей; в свои пятьдесят шесть лет он вполне мог прийти к тому выводу, что мир большой политики уже не для него. Однако он не мог не понимать и другого: его положение в обществе и благополучие семьи зависят от того, удержится ли он в кресле бургомистра, а это, в свою очередь, зависело от того, в какую сторону пойдет политическое развитие страны в целом. Беда была в том, что опасность он видел только слева.