Первый карьерный успех был несколько омрачен расставанием с другом: Раймунд Шлютер одновременно с Аденауэром сдавал государственный экзамен, тоже получил звание асессора, но работы в Кёльне найти не смог; вакансия для него нашлась в суде небольшого городка Гмюнд, расположенного в отрогах Эйфеля. Они продолжали время от времени встречаться, но неразлучной дружбе пришел конец. «Береги себя, Шлот!» — «И ты не перетруждайся, Тони!» — «Пиши!» — «Конечно, если будет о чем» — так Аденауэр уже в преклонном возрасте описывал их расставание (Шлотом он ласково называл своего друга).
На смену мужской дружбе пришел интерес к женскому обществу. В конце 1901 года Аденауэр вступил в один из кёльнских теннисных клубов, которые имели уже сложившуюся репутацию своеобразной ярмарки невест. Разумеется, там не было места никакой фривольности: девушки носили длинные юбки и кофты с высоким воротом, мужчины позволяли себе оставаться без сюртуков только на самом корте. Членов аденауэровского клуба называли «мокрыми щенками»: они выходили на корт в любую погоду, даже в проливной дождь. Там Конрад и встретил свою будущую жену. Ее звали Эмма, она была отпрыском весьма уважаемой в Кёльне семьи Бейеров. Дед Эммы с отцовской стороны был главным архитектором города, под его началом проходила реставрация соборов, пострадавших от французской оккупации в период Наполеона, осуществлялось строительство здания биржи, городской больницы и ряда новых школ. Он был знатоком и ценителем живописи; в его коллекции насчитывалось свыше трехсот картин Кранаха, Дюрера, Гольбейна, Мемлинга, Ван-Дейка, Рембрандта и Рубенса. Правда, большую часть коллекции пришлось продать, чтобы расплатиться с долгами: как и многие члены кёльнского высшего общества, Бейер пустился в биржевые спекуляции и прогорел. Это печальное обстоятельство не сказалось, однако, на репутации семьи.
В генеалогическом древе матери Эммы сплелись еще более респектабельные династии Бергхаузов (по материнской линии) и Вальрафов (но отцовской). Увы, на долю семьи выпали тяжелые испытания. Отец Эммы разбился насмерть, упав с лошади, на мать неожиданная гибель мужа подействовала так сильно, что она даже собиралась стать монахиней. Очевидно, ее удержало чувство долга по отношению к двум дочерям (вторую звали Миа) и сыну, однако с лица ее не сходила маска глубокой печали. Детям, естественно, приходилось приноравливаться к этой эмоциональной обстановке: смех и веселье в доме были табу.
Внешне Эмму нельзя было назвать ни красивой, ни даже особенно элегантной. Однако по природе она отличалась веселым нравом, и это придавало ей определенный шарм. Теннис был, пожалуй, единственной отдушиной для нее от -тягостной атмосферы в семье; мать как будто не возражала против этого развлечения дочери, имея в виду, разумеется, перспективу, что она найдет себе там подходящего жениха: ведь все воспитание девушки сводилось в то время к тому, чтобы подготовить ее к роли покорной супруги, которая призвана обеспечить семейный уют.
Мы не знаем, как развивался роман Конрада и Эммы. Судя по его фотографии, относящейся к этому периоду его жизни, он стал особенно следить за собой: наверняка стоило немало усилий так завить и вытянуть усики; в глазах впервые появился какой-то живой блеск, и вообще все лицо отражает некое довольство собой — то, чего не было раньше. Причины таких изменений очевидны: появилась девушка, которая принадлежала к более высокой социальной группе (что полезно) и которой он понравился (что приятно).
В середине 1902 года, во время пикника на Роландсбо-гене (в излучине Рейна), где Конрад и Эмма были вместе в компании его сослуживцев, он делает ей формальное предложение. Эмма, веселая, возбужденная, в сбившейся набок широкополой шляпке, украшенной вишенками, немедленно отвечает согласием — как представляется, к некоторому удивлению соискателя, — и бежит сообщить об этом брату, тоже участнику пикника. Остаются формальности, но отнюдь не простые. Предстоит испросить материнское благословение. В ближайшее воскресенье молодой асессор, в соответствующем строгом костюме, появляется в доме Вейеров, чтобы получить таковое. Разговор, как можно предположить, был трудный. Не говоря уже о разнице в социальном происхождении, предстояло выяснить вопрос, на какие средства Аденауэр рассчитывает содержать свою жену. Двухсот марок, которые он получал в прокуратуре, было явно недостаточно.
Аденауэр, по всей вероятности, прибег к элементарному блефу. Он заявил будущей теще, что в ближайшее время его годовой доход будет составлять шесть тысяч марок. Оснований для такого оптимизма, вообще говоря, было немного, но госпожа Вейер предпочла не требовать доказательств. По-видимому, дочь успела провести с ней определенную работу, и согласие на помолвку было получено.
Влюбленность преобразила Эмму. Она буквально расцвела. «Вся сияет», — отозвался о ее состоянии немало удивленный такой трансформацией брат. Почти каждый день она отправляет жениху любовные послания, часто в стихах. Конрад более сдержан; правда, его усики еще более приподнялись и вытянулись — почти до мочек ушей (такова была мода, но, чтобы следовать ей, требовалась определенная мобилизация духовных сил!); однако, если Эмма обращается к нему со страстным «ты», в его ответных почтовых отправлениях неизменно фигурирует более формальное «вы».
От помолвки до свадьбы прошло полтора года. Все это время Аденауэр провел в бесплодных поисках лучше оплачиваемой работы. Однажды всплыл проект переезда в Гельзенкирхен: Аденауэр собрался было баллотироваться там на должность городского советника; это был первый случай, когда с его стороны проявился интерес к политической борьбе; он даже набросал что-то вроде избирательной программы (естественно, в духе католического социального учения), попытался выяснить реальность своих планов через одного из старых знакомых-кориорантов; очевидно, ответ был малоутешительным,* и проект остался нереализованным.
В другой раз его захватила идея уехать нотариусом в какой-нибудь маленький городок: с его любовью к природе и тягой ко всяким усовершенствованиям он сможет создать свое хозяйство, сад и огород дадут дополнительный доход, и таким образом все устроится. Это «звучало не очень убедительно, и сам Конрад, видимо, отдавал себе в этом отчет. На почве стрессов ухудшились дела со здоровьем — довольно частыми стали невыходы на работу по болезни.
Все изменилось к лучшему осенью 1903 года. В октябре этого года Аденауэру был предоставлен годичный отпуск, и он получил возможность заняться адвокатурой — делом гораздо более прибыльным и перспективным, чем служба в прокуратуре. Речь шла на первых-порах о временной вакансии: один из членов кёльнской гильдии адвокатов, Герман Каузен, уходил в длительный отпуск для поправки здоровья, и Аденауэр должен был на этот срок его заместить. Адвокатская контора Каузена не была самой крупной в городе, но ее владелец был местным руководителем католической партии Центра, которая имела большинство в городском совете. Аденауэр таким образом вплотную приближался к рычагам политической машины. Другим важным преимуществом было то, что в новом качестве он мог гораздо ярче проявить накопленные им знания и навыки юриста. Его манера ведения дел не отличалась внешними эффектами; он сам признавал впоследствии, что действовал на судей как «осенний дождь», имея в виду, естественно, манеру спокойного разбора аргументов обвинения, подмывающего их убедительность. Это сравнение можно, однако, толковать и в том смысле, что своей монотонной речью он просто-напросто усыплял и судей, и оппонентов, лишая их всякого желания спорить. Как бы то ни было, новый адвокат довольно быстро сумел создать себе репутацию. Женитьба на девушке из «хорошей семьи» не выглядела теперь уже как наглая попытка выскочки пробраться в высшее общество.