Пока что расслабляться и почивать на лаврах было никак нельзя. После объявления результатов голосования — никаких банкетов, только торопливый обед в кругу семьи, и в три часа — вновь заседание фракции: надо закончить вопрос с распределением министерских постов. Короткий разговор с Хейсом: назавтра — торжественный акт вступления в должность канцлера, а в следующий вторник, 20 сентября, он представит бундестагу состав кабинета.
К воскресенью 18 сентября все, кажется, улажено. Многие, правда, чувствуют себя незаслуженно обойденными и глубоко обиженными. В отчете политсоветника британской 21-й армии, расквартированной в Северной Германии, направленном в Форин офис, говорится, что для атмосферы во фракции ХДС/ХСС характерна «единодушная, но, впрочем, устало-безнадежная оппозиция эгоцентристскому стилю поведения Аденауэра». Приводится характерное высказывание «явно взбешенного» Пюндера: теперь он может говорить свободно, ведь ему не нашлось места в правительстве. Цитируется высказывание одного из любимчиков Аденауэра, Лера: «Шеф уже решил, что делать, так что какой смысл это обсуждать?» — и отмечаются непредвиденные его последствия: фракция единодушно забаллотировала кандидатуру Лера на пост министра внутренних дел, который в результате достался Густаву Хейнеману. Министром труда рекомендовали Антона Шторха на том .единственном основании, что Аденауэр его не очень жалует. Но это были, пожалуй, исключения из общего правила; в целом новый канцлер подобрал себе кабинет по своему вкусу.
20 сентября его члены были представлены бундестагу, после чего Аденауэр зачитал программное заявление правительства. Его текст подвергался неоднократным изменениям и правкам, которые продолжались буквально до последней минуты. По поводу проблемы демонтажа немецких промышленных предприятий Аденауэр высказался на удивление мягко. Жестче прозвучала его оценка новой восточной границы Германии но линии Одер — Нейсе; оратор назвал ее неприемлемой, дав, впрочем, понять, что не следует особенно рассчитывать на то, что тут что-то можно изменить, во всяком случае, в обозримом будущем. В еще одном английском информационном материале, посланном в Форин офис, с некоторой примесью ревнивых чувств отмечено, что Аденауэр, «как обычно, придерживается того мнения, что масло на его бутерброде исключительно американское». Это не вполне справедливый упрек: на сей раз он добрым словом вспомнил британского министра иностранных дел Бевина, с которым встретился во время его непродолжительного визита в Берлин. В общем, прослушав программную речь нового канцлера, западные союзники могли облегченно вздохнуть.
Назавтра Аденауэр был приглашен в резиденцию военных губернаторов трех держав в Петерсберге. Собственно, с вступлением в силу Оккупационного статута их собственный статус также изменился: отныне они именовались Верховными комиссарами. Их функции из административных превратились в надзорные; в неизменном виде сохранился объем их прав и полномочий в сфере внешних сношений новой республики.
Произошли и важные персональные изменения: из трех бывших военных губернаторов в качестве Верховного комиссара остался один Робертсон, причем отныне он переходил в подчинение Форин офис; генералов Клея и Кенига, представлявших соответственно США и Францию, сменили гражданские лица — Джон Макклой и Андре Франсуа-Понсе.
На долю Робертсона выпала миссия подыскания подходящей резиденции для аппарата Верховных комиссаров: ведь Бонн был в английской зоне. Он выбрал роскошный отель на вершине одного из утесов Семигорья, носившего название «горы Петра» — Петерсберг. Это было недалеко от Бонна и в то же время вне городской черты; англичане, напомним, обязались сделать будущую столицу экстерриториальным анклавом внутри своей зоны оккупации. Своим выбором Робертсон спровоцировал нечто вроде дипломатического скандала. Дело в том, что в отеле, который облюбовал английский генерал, давно уже обосновался командующий бельгийским оккупационным контингентом со своим штабом. Теперь все они оказались выброшенными на улицу. Бевину пришлось самому объясняться с бельгийским правительством.
Из всех трех Верховных комиссаров Аденауэр лучше других знал, разумеется, Робертсона. В начальный период оккупации их отношения не ладились: Аденауэр воспринимал Робертсона как надутого германофоба, однако со временем он оценил его безупречные манеры и цельность натуры. Макклой был загадкой. Известно, что до того, как стать помощником военного министра в администрации Рузвельта, Генри Стимсона, он был банкиром. Его карьера на государственной службе не была ровной. Он подвергся острой критике за то, что в мае 1944 года запретил бомбить железнодорожные коммуникации, которые вели к лагерям смерти, где происходило уничтожение евреев. Такие бом-
бардировки могли бы сократить число поступавших в лагеря узников и спасти многих жертв холокоста, однако Мак-клой руководствовался исключительно соображениями военной целесообразности. «Военное министерство, — писал он, — считает, что предложенная операция не имеет практической ценности... (Она привела бы) к отвлечению значительных сил авиации...(ее) эффективность крайне сомнительна». При всем при том Макклой отличался живым умом, и Аденауэр, поначалу отнесшийся к нему с известной настороженностью, вскоре наладил с ним самые теплые отношения. '
Менее гармонично сложились отношения с французским Верховным комиссаром Франсуа-Понсе. С 1933 по 1939 год он был послом в Берлине, хорошо говорил ио-немецки, был ио-галльски остроумен. Небольшого роста, всегда безупречно одетый, он напоминал ухоженного домашнего кота; и так же, как это очаровательное домашнее животное, он мог внезапно укусить или царапнуть (естественно, не в буквальном смысле). Впрочем, это было характерно для многих его коллег из числа французских официальных лиц, с которыми Аденауэру приходилось общаться раньше, и он к такого рода укусам и царапинам уже привык. Улучшению их отношений помогло то, что Франсуа-Понсе терпеть не мог Шумахера; он называл его не иначе, как шизофреником; тот не оставался в долгу, обвиняя бывшего французского посла в том, что он на этом своем посту активно участвовал в политике умиротворения Гитлера. Словом, отношения между Франсуа-Понсе и Аденауэром в немалой степени определялись формулой «враг моего врага — мой друг».
Вернемся, впрочем, к событиям той первой встречи Аденауэра с тремя Верховными комиссарами, которая состоялась в среду 21 сентября 1949 года. Канцлер прибыл в сопровождении пяти своих коллег но кабинету. Представив их Верховным комиссарам, он перешел к актуальным проблемам отношений Федеративной Республики с оккуиаци-онными державами. Его правительство, заявил он, сделает все, чтобы создать условия для возможно более либерального и недискриминационного применения на практике положений Оккупационного статута; он от лица всех немцев выражает благодарность за «огромную помощь», оказанную союзниками в спасении Германии от голода; в то же время он обращает внимание на серьезность социальных и экономических проблем, вызванных большим притоком беженцев и изгнанников. Аденауэр повторил свою старую мысль о необходимости создания европейской федерации и соответствующей модификации для этой цели Рурского статута. Германия, подчеркнул он, не может войти в Международный орган по Руру в его нынешней форме. В общем, все было сказано по делу, в не особенно вызывающей, даже достойной форме.
С ответным словом выступил Франсуа-Понсе, который в сентябре 1949 года исполнял функции председательствующего в коллегии Верховных комиссаров. Он официально объявил о вступлении в силу Оккупационного статута и соответствующих изменениях в названии и функциях оккупационных властей. Что касается ревизии Оккупационного статута в соответствии с высказанными пожеланиями новообразованного германского правительства в смысле предоставления ему большего объема суверенитета, то такая ревизия, сказал он, «последует тем раньше, чем более скрупулезно будут выполняться его существующие положения».
Затем было открыто шампанское, зазвучали тосты, и прием завершился на обычной для таких мероприятий приподнятой ноте. Здесь имеет смысл остановиться еще на одной легенде из аденауэровских мемуаров — о том, как он якобы ошеломил Верховных комиссаров своей смелостью и независимостью поведения. Вроде бы его предупредили, что он должен выслушать речь Франсуа-Понсе, стоя перед ковром, предназначенным исключительно для представителей держав-иобедительниц, и сможет ступить на него только после окончания всей церемонии; однако, когда Франсуа-Понсе направился к нему, чтобы пожать руку, он «решил воспользоваться этой возможностью, шагнул к нему навстречу и таким образом сразу же оказался на одном с ним ковре». Этим Аденауэр хочет сказать, что он таким образом сделал символическую заявку на паритет по отношению к западным союзникам. Объективно говоря, если все было так, как он описывает, то его жест граничил с мальчишеством. Если говорить о субъективном восприятии Верховных комиссаров, то считать, что они признали «триумф» Аденауэра, нет никаких оснований; скорее всего они просто не заметили телодвижений старца, а если и заметили, то не придали им никакого значения. Во всяком случае, в отчете Робертсона об этой встрече нет никакого упоминания об эпизоде с ковром.