− А трава? Просто надо насыпать хорошей земли, − настаивала я.
− Смешно, что мы с тобой об этом говорим, мы ни разу не ботаники и не агрономы.
− Да ну мам. Ты не замечаешь, как тихо?
− Прекрасно. – И мама осторожно легла на диван. – Тут всегда было тихо. Тут всегда настоящая нирвана.
А мне, вот, совсем не казалось это прекрасным. Иногда, когда грустно, что-нибудь плохое случилось, слышишь звуки двора, знаешь: ты не один в этом мире. Иногда даже затворнику хочется побыть не одному. И тут до меня наконец-то дошло: я поняла, что буду просто одна-одна. Ладно, успокоила я себя, я ж буду занята, целыми днями, неделями. И у меня ж есть радио. Всё норм. Буду слушать по совету историка новостные станции. Он сказал, прощаясь с нами (с теми кто огэ по обществу выбрал и «ходил» к нему на дополнительные), он сказал: слушайте новости и сможете ответить на многие вопросы без всяких учебников.
Я еле удержалась, чтобы не напомнить маме, как она сама говорила, что папа еле ноги унёс из этой идиллии…
− Ты такая маленькая девочка, возвращалась отсюда спокойная, довольная, повзрослевшая. Идилия, здесь идиллия, − бормотала мама.
− Согласна. Но как-то, мам, совсем тут всё по-другому стало.
Я вышла из комнаты на длиннющий, обожаемый мною в детстве балкон, прошла с него кухню, открыла там окна, впуская утро, первое утро на воле – шесть дней как открыла границу Москва, и мы смогли выехать, не оформляя цифровые пропуска. Я облокотилась на раму и посмотрела вниз. Уф. Кухня – другое дело, и солнце, и вижу привычный соседний дом-корпус два. Деревья здесь стояли не так часто и были не такими высокими. Всё детство я видела с кухни козырёк соседнего дома и вход в его подвал. Сейчас же я смотрела не на соседний дом, а на дорогу в наш подъезд! По дорожке шли те двое в шортах, собака подняла лапу у колёс единственной (!) машины. Стоп! Но этого просто не могло быть. Окна бабушкиной квартиры выходят на две стороны – на торец дома, туда, где видны дальние не наши дома, и на соседний корпус-два. Но на дорожку в подъезд (в наш подъезд!) окна не выходят! За дорожкой помойка. Правильно. Эта помойка нашего дома, влево от подъезда. Но её никогда не было видно с кухни. С кухни и с балкона я видела всегда помойку соседнего дома. Но не нашу! Я просто остолбенела. Я разглядела даже контейнер для пластика. В Веретенце неподалёку стоял завод вторсырья и все были помешаны на экологии, в магазинах стояли аппараты по сдаче бутылок, во дворах специальные контейнеры; я разглядела даже этикетки бутылок – но контейнеры были на помойке у нашего дома, а у соседнего, который я и должна была видеть – их не было. Я озадаченно вернулась с кухни на балкон. (На балкон можно было попасть и из кухни, и из комнаты.) Уф. Всё стало нормально: помойка та, что надо, без контейнера для пластикового вторсырья, будто ещё один кадр кинофильма сменился: соседний дом, его козырёк и вход в подвал, помойка за деревьями – знакомый с детства вид. Я решила, что мне померещилось. Но пустая дорога к нашему подъезду, которая на самом деле забита до предела машинами, так что дядя Вася не мог подъехать впритык, не могла же мне померещиться. Такого не могло быть! Я озадаченно вошла с балкона в комнату, где лежала мама.
− Мам! Сейчас смотрю в окно и вроде как на севере я, вроде как мираж…
− На Севере − северное сияние, а миражи – в пустыне, − мама потянулась и села на диване. – Кстати – аккуратно с диваном, если сесть на угол, он опрокидывается. Что это вообще за диван? Откуда он?
Я стала раздражаться на маму, что она привязалась к этому дивану? Настроение испортилось. Я побежала вниз, на улицу, в подъезде было так прохладно, как во всех на свете старых кирпичных домах. Если глюк пошёл, это совсем аут, может из-за худобы? Я как-то упала в лагере в обморок, но там, несмотря на восемь утра, пекло южное палящее солнце, мы только что отбегали и сделали офп. Там у меня явно случилось углеводное голодание. Но сейчас-то нагрузки нет, солнце не печёт и я ем одни углеводы. Я выбежала на дорожку из подъезда – всё было заставлено машинами! Я обошла дом и посмотрела снизу на наши окна. Я даже встала на то место, где стояли мужики в шортах, как они задрала голову… Попыталась изучить следы. Но куда там – сухая земля, какие там следы.
Озадаченная я вернулась, отгоняя тревожные мысли.
До того, как временно поселиться в Веретенце, я и не задумывалась, что квартира, в которой живёт человек − отдельный обособленный мир, у каждого он свой, часто абсолютно не похожий на мир ближнего соседа за стенкой, над потолком (если у вас не последний этаж, там, понятно, мир птичий, мир голубей), под полом (если у вас не первый этаж, там понятно мир крысино-мышиный). Получалось как бы два мира. Мир – родной, в котором я жила в Москве. И мир чуждый, чужеродный. Нет: любила его по-прежнему, как в детстве. Противоречие, но это так. Я любила, и он стал мне абсолютно чужим, даже кое-где, кое в каких местах, враждебным. Я ожидала родного с детства мира. А на деле − гостевое чувство в квартире, вроде бы я в гостях в чужом доме. Здесь жили разные люди. Всех их объединяло одно – они были нехорошими людьми, жлобами, ворами, должниками и обманщиками, обрезанный звонок у тамбурной двери тому показатель. Объединяло их ещё и то, что они жили всегда ровно по году. Всё из квартиры было вынесено, вплоть до оконных ручек, даже в стенах на месте розеток зияли дыры после последних жильцов, даже люстры пропали без плафонов, а вместо них свисали непотребные лампочки на проводах, но зато последние жильцы натащили шкафы, стеллажи и диван.