Теперь вот – два года мучений, псу под хвост.
Когда Сеня закончил с паркетом, я пожаловалась ему, поныла, он сказал:
− Мальвина! Я честно желаю тебе выполнить. Но…
− Что «но»? − испугалась я.
− Просто, Мальвин, всему есть предел, пойми.
− Предел относится ко мне?
− Я тебе давно хотел сказать. Вот. Встань, пожалуйста. – Сеня протянул ведро. – И поменяй воду. И не лей ты химию.
− Слушай, − медленно ответила я. – Лью, что было в акции для полов. Тут жили свиньи, за пять лет паркет превратили в половую доску. Я его не узнаю. Значит, я на пределе? – Я притащила вёдра с водой, налив их под завязку, чтобы было тяжело, тогда меньше тяжесть внутри. – Значит, я на пределе?
− Да. Ты на пределе. Не лей ты эту химию так много! От неё разводы не исчезают.
− Зато обезжиривает. – Я можно сказать взбесилась и в то же время приуныла.
− Я хочу Мальвин тебе… ты знаешь, как я к тебе отношусь.
− Не знаю, − буркнула я.
− Мне больно смотреть, как ты убиваешься последний год. Это невыносимо. Хорошо, что вирус так вовремя пришёл, а…
− Что «а»?
− Доплавалась хрен знает до чего.
− На сотне-то? Да ни одна девчонка не погибала на соревах. Это только вы безмозглые тупые мужики.
К сожалению, за десять лет тренировок я слышала несколько историй о смертях на соревах, но всё это было на четырёхсотке и больше, и всё какие-то спортинтернаты. Но когда я плыла двухсотку батом, я благодарила бога, что для бата двести − крайняя дистанция.
− Извини, Мальвин. Извини, − Сеня потащил ведро в коридор.
− Я сдалась, Сень. И я сдалась давно.
− Ты изменилась Мальва.
− Смотри: пол снова в белых разводах, говорила же.
В общем, назревающий конфликт сошёл на нет. Поболтали ещё о стенах и прочей строительной лабуде, о наших бассейновских, и снова вышли – не в магаз, а прогуляться.
У входной двери замерли. На неё был налеплен лист а-4. Крупными уверенными буквами от руки выведено: «Соседи! Убирайте за собой!»
− Как в общественном туалете. − Сеня подмигнул.
– Просто кринж. Всё-таки Катя обиделась на моё меркантильное замечание. Но! Пусть висит. Пусть все видят, какие они дебилы. – Я сказала это громко, обращаясь к двери соседей.
Я с шумом захлопнула дверь. Мы тащили мешки с мусором, чёрные, туго набитый. Пока собирала в них отодранные обои и прочий мусор, я прозвала, эти мешки мешками для трупов.
Когда спускались на лифте, Сеня сказал:
− Заметила: у вас камеры на каждом этаже?
− Я знаю.
− Что-то у вас тут происходило, раз так разорились на слежение? Я у подъезда видел больного, ну… алигофрена в самом расцвете сил.
− У этого алигофрена мама профессор, работала с моей бабушкой. Он добрый, просто не говорит почти.
− Меня обругал, когда я в лифт байк затащил.
− Он всегда не любил велосипеды. Его вообще-то Смерч зовут, то есть – прозвище у него такое.
− Ироничненько.
− Я его помню по детству, его моя бабушка всегда жалела. Я ему конфеты дарила и иногда кувшинки с пруда, знаешь Каменный пруд? Он меня звал «вш-вш» − это значит на его языке «кувшинка». Смерч добрый.
Мы почапали к помойке. Я шла чуть позади и не могла оторвать взгляд от Сени – он ещё вырос, плечи у него вроде как ещё развились (одна я чахну). Тяжеленный мешок Сеня выбросил играючи, именно тогда я впервые отметила, что Сеня мне понравился…
Глава одиннадцатая. Прогулка
Начало лета – любимое время. До осени целая вечность. Июнь как новый этап, новая жизнь, тем более июнь без экзаменов. Всегда в июне перемены. Раньше – бабушка и Веретенец, затем – лагеря. Лето – праздник чила. Всё летом по-другому, не так как в обычной жизни… Но и время бежит быстрее. Зимой-то тя-янется-по-отянется. А летом – вж-ж, только успевай ловить. Летом как-то совсем по-другому устроен сам уклад жизни. После утренней трени – не школа, можно прийти и спать. Если в лагере, то вообще классно, всегда найдётся занятие, всегда что-то новое, новые впечатления, новые люди, знакомства, общение, я в лагере не тушуюсь.