После переезда на жительство из Киева в Одессу, чтобы ближе быть к полковому есаулу Черненко, Соломия привезла с собою и двух ладных хлопчаков-погодков – Федора и Макара. Макар был хлопцем работящим и тихим. Что же до Федора, то он склонен был к шалостям. На Водосвятие в храм божий под свиткой он занес кота, а тот с перепугу забрался на алтарный иконостас, чем привел в большое смущение батюшку и верующих. Чтобы как-то уладить дело, пришлось Соломин обильным подношением ко столу умащать дьячка, батюшку и благочинного. После батюшка в проповеди сказывал, что та шалость только по его, отрока Федора, легкомыслию, что более достойно сожаления, нежели бичевания во спасение его души. А унтер-офицерша Меланья, осуждая оного отрока, пущай-де не ожесточает душу свою и будет милосердной, потому-де не в жестокосердечии, а в милосердии спасение. А что есть твари животные? Они, сказано в Писании, – братья наши младшие. Соломия, однако, жаловалась Федору, что старший ее Федот, да не тот. Однако же Федор по ее наущению бил челом кошевому Чепиге о производстве Федора и Макара в хорунжие в уважение к его, Федора Черненко, заслугам. Просил есаул Черненко и Осипа Михайловича оказать ему в том содействие, ссылаясь на то, что хлопчаки весьма способны для сторожевой службы.
Когда о челобитной Федора Черненко стало известно градоначальнику по полицейской части Кирьякову, тот по разысканию установил, что Федор и Макар записаны не Черненковыми, а в шнуровой книге обывателей города указаны Пылыпенками. Чтобы от того не вышло какого колобродства, велел он полковому есаулу быть в его, градоначальника, канцелярии.
На вопрос премьер-майора полковой есаул ответ держал как на духу. Он-де им, Федору и Макару, отец не родной, а отчим. Отец родной их помер, царствие ему небесное. А он, Федор Черненко, оказывал им покровительство сызмальства, поелику они его крестники, мать их Соломия ему приходилась кумой. По нынешним обстоятельствам указанная Соломия приходится ему, полковому есаулу Черненко, венчаной супругой, что подтверждается записью церкви Святого Николая Чудотворца. Потому он-де, Федор Черненко, должон не только человеколюбия ради, но и перед Господом Богом нашим оказывать тем Федору и Макару разное вспомоществование, не исключая достойного определения в службу, чтобы усердием они были полезны государыне и отечеству.
Когда на Вольном базаре появились первые ряды, то на столах можно было видеть огромные головы цветной капусты, доставленные из самого Царьграда, совершенно необыкновенные артишоки, их также привозили с берегов Босфора, ведра провансальского масла, армянские огурцы в свежем и квашенном виде и зеленые кабачки, выращенные неизвестно где, но предположительно в Болгарии. Птицы была пропасть, большей частью с окрестных хуторов. В рыбьем ряду столы гнулись от камбалы, лобанов, луфари и пеламиды. Бывало, что одна камбала весила полпуда.
Купец Семен Афанасьев выстроил линию каменных лавок для продажи мяса, с бойнями. Каменные лавки разрешалось ставить не только по эту, но и по ту сторону Вольного базара, с тем, однако, чтоб соблюдалась чистота, равно исключалось распространение от гнилостных отходов разных болезней и дурного запаха.
Резничное товарищество по наущению Лифинцова испросило у Городового магистрата разрешение строить при бойнях загоны для содержания овец и другого скота так, чтобы забой производить по мере спроса на мясо. Тот же Лифинцов надоумил товарищество испросить дозволение Городского магистрата на устройство при бойнях ледников, – род ям, наполненных утрамбованным снегом, сверху закрытых соломой и камышом. В ледниках резники были намерены хранить от порчи мясо, не распроданное до конца дня, чтоб после за утратой свежести продать хоть по малой цене.
В резничном товариществе Лифинцов был первым заводилой всяких новшеств.
Когда благонамеренный покупатель проходил между базарными рядами, то между ним и торговками по обыкновению завязывалась такая беседа:
– Я тебе говорю, что ничего мне не надо. Я просто себе иду и гляжу в разные стороны без намерения купить. Сгинь от меня, нечистая сила. Тьфу на тебя. Хочешь – зараз плюну? – это был Грицько Остудный.
– Да я же продаю за полцены. Где ты еще видел такую рыбину? Да ежели ее зажарить или употребить в вареном виде под хрен с мелко натертой редькой, то после все нипочем, – не унималась торговка, которой оказалась Марфа – жена казака Петра Грушки.
– То ты все брешешь, – возразил Грицько Остудный. – Еще такого не было, чтобы торговка сказала правду.
– За пять копеек такую рыбу отдаю. Так это ж, можно сказать, что задаром. Ежели эту рыбу сварить и положить на стол да обложить зеленой цибулей и сверху посыпать мелко толченым красным перцем… И такое добро всего за пять копеек.
– А коли продать?
– Одну копейку скину.
– Бери три копейки, иначе куплю у той дивчины.
– Три с половиной копейки – ни по-твоему, ни по-моему.
– Сгинь со своей рыбой, сатана. Пусти, а то ударю.
– Ну давай, что даешь, – вздыхает Марфа.
Здесь, чтоб, не дай Боже, не забыть, надо отметить прилежность Марфы в своем господарстве. В той хате, где Марфа имела обыкновение в храмовой праздник принимать гостей, в углу киот с образами в серебряном окладе. Над широкой деревянной кроватью висела большая картина, писанная маслом. На ней был изображен дуб посреди широкого поля, к нему привязан вороной конь под красным седлом, на ветке дуба висело ружье и казацкая сабля, под дубом на огне тренога с котелком. Казак, как и полагается казаку, с широченными плечами и начисто бритой головой, однако с оселедцем, чтоб на случай погибели от неприятельской пули ангелы могли бы ухватить его за этот оселедец и потащить прямо в рай. Казак был в червоных шароварах, во рту у него дымилась люлька, а в руках он держал бандуру. Под картиной надпись: «Хоть дывысь на мэнэ та всэ ж нэ вгадаеш видкиль родом я, як зовуть мэнэ ты того нэ знаеш». Марфа, однако, утверждала, что то ее дед, и даже указывала на свое с ним сходство.
Как и другие украинские жинкы, Марфа была очень запасливой, пекла пахучие паляницы из пшеничной муки, варила добрый борщ и так откормила своего Грушку, что у него выросло черево, отчего многие на Пересыпи стали его звать Череватым.
На городских базарах случались по разным надобностям обыватели с Украины и из внутренних губерний России, а также из двух столиц – Петербурга и Москвы. Изобилию здесь всякого добра, которое было добыто в земледельческих трудах, в скотоводстве и в разных промыслах, приезжие весьма дивились, не зная того, что все это шло от вольностей поселян, не стесненных дурью господ помещиков и чиновных людей. Где мужик крепок принадлежностью барину – там сельская промышленность чинилась по барской воле, которая, за малым исключением, умом не обременялась. Баре были горазды в разных насильствах над мужиками или в дурачествах на манер псовой охоты и машкерада. Подлинное горе, однако, начиналось с поучения барами мужиков, когда и как землю пахать, что и в какую очередь сажать, как растить, когда убирать и куда свозить для сохранения. Тогда, обыкновенно, выращивалось вполовину меньше, чем должно, четвертина от собранного по дороге от поля до амбара высыпалась, остальное отчасти в амбаре поражалось гнилью.
– Вольный труд, – утверждал Осип Михайлович, – предпочтительней невольному. Вольный земледелец все делает по охоте, рачительно, в труде не щадит живота своего. Помещичий мужик в разных работах неисправен, если что и делает, то не на совесть, а на страх.
– Ты, дружочек мой милый, рассуждаешь, точно начитался подметных писем Емельки Пугачева, – возразила Анастасия Ивановна. – А ведь Емелька сгубил не одну дворянскую душу без покаяния. К тому же владельцы имений отвращают мужиков от пьянства, разных буйств и лени. В деревнях помещики – немалая полицейская сила.