Тем временем предстояло еще одно неотложное дело. Хорнблауэр вздохнул и сказал себе, что сейчас самое время. Превозмогая легкую неприязнь, он распорядился:
— Передайте, чтобы позвали мистера Брауна — моего писаря, — сказал он Брауну, который развешивал за занавеской на переборке последние сюртуки.
— Есть, сэр, — отозвался Браун.
Неудачно, что секретаря и старшину коммодорской шлюпки зовут одинаково, — из-за этого пришлось добавить к распоряжению два лишних слова.
Мистер Браун был довольно молод, худ, с ранней залысиной в бесцветных волосах и сразу Хорнблауэру не понравился. Впрочем, характерно, что Хорнблауэр вел себя с ним куда сердечнее, чем если бы почувствовал искреннюю приязнь. Он усадил Брауна на стул, а сам сел на рундук и, увидев, что молодой человек задержал взгляд на пистолетах — подарке Барбары, — любезно побеседовал о них, прежде чем перейти к делу. Он объяснил преимущества капсюлей и нарезного ствола.
— И впрямь замечательное изобретение, сэр, — сказал Браун, вновь укладывая пистолеты в обитый бархатом ящик.
Он взглянул на Хорнблауэра. Падающий из кормового окна закатный луч осветил его лицо и странно отразился в зеленоватых глазах.
— Вы прекрасно говорите по-английски, — заметил Хорнблауэр.
— Спасибо, сэр. До войны я торговал преимущественно с Англией. Я говорю также на русском, шведском, финском, польском, немецком и французском. Немного на литовском. Немного на эстонском, поскольку он похож на финский.
— Однако ваш родной язык — шведский?
Мистер Браун пожал худыми плечами:
— Мой отец говорил по-шведски. Мать говорила по-немецки, сэр. Я говорил по-фински с няней, по-французски с одним гувернером и по-английски с другим. В моей конторе мы говорили по-русски и по-польски.
— Но я думал, вы швед?
Мистер Браун вновь пожал плечами:
— Шведский подданный, сэр, но финн по рождению. Еще три года назад я мог считать себя финном.
Значит, мистер Браун — из тех бездомных изгнанников, которые в последнее время наводнили Европу, людей без подданства: французов, австрияков, поляков, немцев, обездоленных войной и вынужденных влачить жалкое существование, в надежде, что какая-нибудь будущая война вернет им кров.
— Когда русские, пользуясь пактом, который они заключили с Бонапартом, вторглись в Финляндию, — объяснил Браун, — я в числе немногих взялся за оружие. Что проку? Что могла Финляндия противопоставить российской мощи? Мне посчастливилось бежать. Мои братья, если они живы, в российской тюрьме, но надеюсь — они мертвы. В Швеции государственный переворот — там мне было не укрыться, хотя сражался я за Швецию. Германия, Дания, Норвегия — в руках Бонапарта, и он охотно выдал бы меня новому российскому союзнику. Я был на английском корабле, одном из тех, что покупали у меня лес, и потому бежал в Англию. Когда-то я был богатейшим человеком в Финляндии, где богачей так мало, теперь я беднейший человек в Англии, где бедняков так много.
Водянисто-зеленые глаза вновь отразили свет из кормового окна, и Хорнблауэру опять стало немного не по себе. Да, его секретарь — человек не из приятных. И не только потому, что вынужден служить на чужбине, а Хорнблауэру, несмотря на укоры совести, как и всем, опостылели и сами изгнанники, и бесконечные скорбные рассказы — первые эмигранты начали прибывать лет двадцать назад из Франции, а затем хлынул все возрастающий поток из Польши, Италии и Германии. Вынужденный эмигрант вполне мог вызвать у Хорнблауэра предубеждение — и вызвал, кстати, как сам Хорнблауэр со своим обостренным чувством справедливости признавал. Так или иначе, именно по этой причине Браун ему не понравился. Нет, неправда — он не понравился ему беспричинно.
Досадно, что до конца плавания придется тесно общаться с этим человеком. Однако в столе у Хорнблауэра адмиралтейские приказы, и там черным по белому написано внимательнейшим образом прислушиваться к советам мистера Брауна, «джентльмена, глубоко изучившего жизнь Балтийских стран». И все же Хорнблауэр искренно обрадовался, когда в дверь постучал приглашенный к обеду Буш, избавив от необходимости беседовать с мистером Брауном дальше. Молодой человек поклонился Бушу и выскользнул из каюты. Каждый мускул его тела изображал позу — нарочитую или естественную, Хорнблауэр сказать не мог, — человека, знававшего лучшие дни и вынужденного покоряться судьбе.
— Как вам ваш шведский писарь, сэр? — спросил Буш.
— Он не швед, а финн.
— Финн! Да неужто, сэр! Надо постараться, чтобы не дошло до команды.
На честной физиономии самого Буша было написано плохо скрываемое беспокойство.
— Разумеется, — ответил Хорнблауэр.
Он сделал непроницаемое лицо, чтобы Буш не заметил: коммодор совершенно упустил из виду моряцкие суеверия касательно финнов. Для моряка всякий финн — колдун, который поднятым пальцем насылает шторма, но Хорнблауэр решительно отказывался видеть такого финна в самолюбивом бедняке Брауне, несмотря на его нехорошие бледно-зеленые глаза.