Адмирал Колчак. Диктатор поневоле

Радуясь этому приключению, мы — Колчак, Зенилов и я — втайне желаем, чтобы шквал сорвал бы и штормовые паруса, тогда бы мы пережили новый спектакль!

Но штормовые паруса не желают рваться, они так и не порвались. Начальника склада в Кронштадте выдал „Скобелеву“ для его последнего похода на Балтику новые крепкие штормовые паруса. Старик знал, что делал, он не хотел брать на себя риск. Возможно, это была и заслуга старшего офицера, или Штекельберга, что мы знаем об этом? Разве мы были капитанами? Разве отвечали за чужие жизни? Разве у нас седина в волосах? О нет: у Колчака волосы черные, как вороново крыло, так же как и его глаза; у Зенилова[2] — каштановые и вьющиеся, как у крымских овец у него на родине, а мои — скорее рыжие.

Поднявшись на мостик, мы, наконец, докладываем, что все сделано, а потом наивно спрашиваем, нет ли для нас еще какой-нибудь работы?

— Работы для вас? — делано рычит вахтенный офицер. — Марш в койки, да поскорее! И не задавайте вопросов, когда вас не просят! — добавляет он мокрый, усталый, но с добродушной ухмылкой.

„Хм, в койку… Легко ему советовать!“ — думаю я. Внизу, в кубрике такой запах, что и здоровый заболеет, а здесь, наверху, так продувает, что больной поправится. Куда же мне, черт возьми, податься?

…Еще одна бесконечная ночь. Мы идем с попутным ветром под парусами и шторм-кливерами. Шторм понемногу стихает. Ветер переходит через юг на юго-запад, стеньги, марса-реи, брам-стеньги и брам-реи возвращаются на свои места, и под всеми парусами „Скобелев“ снова идет на север, в Финский залив.

Двое суток длился шторм. И 48 бесконечных часов капитан барон Штакельберг не покидал мостика! Он-то знал, что было поставлено на карту.

Воскресенье. 8 склянок. Бело-голубой Андреевский флаг поднимается под гафель, дудки поют свое: „фи, фи, фир-р-р!“.

На шканцах справа стоят в строю наши десять офицеров, включая механиков. Напротив — стоим мы, тридцать гардемаринов. Бок о бок с нами — вахты правого и левого борта. В воздухе повисла мертвая тишина. Ветер слегка шелестит в фалах и штагах. „Скобелев“ с наполненными парусами идет на восток; по левому борту медленно исчезают за горизонтом лесистые холмы Гогланда.

С капитанского мостика спускается барон Штакельберг и подходит к нам. Спокойные черты его обветренного лица серьезны, серые глаза смотрят в наши. Вот он подносит руку в белой перчатке к парадной треуголке, снимает ее, поднимает голову и говорит тихо и размеренно:

— Господа, благодарю вас!

Капитан надевает шляпу, идет вдоль фронта. Ни звука не слетает с наших губ. Мы стоим, словно окаменев. Но когда мы видим, как Штакельберг останавливается у вахты левого борта, снова приподнимает треуголку и степенно благодарит „Спасибо, вахта левого борта“, наш слитный веселый крик „Рады стараться!“ катится вдоль строя. Кажется, мы начинаем понимать, что вчера произошло нечто особенное, и это нечто удивительным образом связано со словами Штакельберга: „Господа, благодарю вас“. Потому что никогда прежде наш командир не называл нас, гардемаринов, „господа“…

Теперь очередь вахты правого борта.

— Спасибо, вахта правого борта!

И снова катится ответ:

— Р-р-рады стар-раться!

Вот командир поворачивается, и мы слышим его звонкое:

— По чарке!

И громовой ответ обеих вахт:

— Покорнейше благодарим!

„Фи-фи-фир-р-р-р!“ — разливаются трели боцманских дудок. Команда расходится, веселая и довольная благодарностью Штакельберга и предстоящим угощением. Мы же тихо спускаемся в свою кают-компанию со странным чувством, что наша юность кончилась и началась новая жизнь. И суровое крещение для этой жизни произошло в соленой купели штормовой Балтики близ острова Готска-Санден…»