С вечера все были готовы к движению. Часов в десять началось движение вдоль железной дороги к Глазкову. Настроение нервное, особенно там, где дорога спускается под гору, и сани, дровни закатываются так, что опрокидываются; ломаются оглобли, рвутся завертки. Положение саней с больными ужасно, многие, потерявшие сознание, как-то заражаются общей нервностью и в полусознании начинают тревожиться. Подходим к Глазкову – полная тишина; что бы здесь было, если бы раздалось тявканье пулемета. Сворачиваем на юг и едем, едем довольно быстро всю ночь. Отдыхать нельзя, так как нужно до рассвета быть восточнее Иркутска. Часов в девять утра выходим на тракт – с высот виден город. Оттуда скоро доносятся пушечные выстрелы. Неизвестно по ком, по нам ли или по хвостам. В общем, все сошло благополучно. Только поздно вечером 8 февраля мы стали на ночлег в деревне Тальцы, двигаясь почти беспрерывно не меньше 18 часов. Лошади заморились страшно…»[9]
Правда, генерал-майор С. А. Щепихин в своих неопубликованных воспоминаниях писал несколько иное – про своеобразную «маскировку» требования о выдаче Колчака:
«…Ответ просили прислать часа через два, вызвав к аппарату д-ра Благож… Я собрал ленту и спешно направился к Войцеховскому. О моем разговоре с Иркутском уже знали некоторые старшие начальники, которых я и застал у нас на квартире. Здесь были кроме меня и Войцеховского еще Сахаров 1-й, Вержбицкий.
Предоставив высказаться, Войцеховский стал записывать лично сам, мнения и сводку их я должен был передать немедленно на телеграф.
Первым заявлением было сахаровское предложение: «Освобождение адмирала Колчака». Пункт был боевой и неотклоняемый: разве кто-либо из присутствующих мог решиться возразить или смягчить его форму? Уже тогда этот человек не нашел бы себе места на земном шаре за это – вторичное – предательство адмирала Колчака.
Теперь, когда события уже известны всему миру, возможно поставить такой вопрос – не побудило ли это наше, поставленное намеренно первым, требование нашим противникам ускорить расправу с адмиралом Колчаком?
Если, конечно, вообще все эти переговоры не затеяны с целью затянуть время, необходимое противнику… Если эти переговоры – ловушка, и ловушка двойная:
Во-первых, увидеть, что нам наиболее дорого,
Во-вторых, затянуть время.
Вот, принимая во внимание весьма вероятные причины начатия таких переговоров, некоторым из нас казалось не политическим и тактически неправильным обнаруживать наши скрытые желания.
Но как высказать это на нашем собрании, чтобы не показалось это странным? Я отозвал Войцеховского в сторону и высказал ему свои соображения. Оказывается, на самом деле он такого же мнения, и тут же решил поделиться своими соображениями с остальными… Его-то никто не мог в чем-то заподозрить.
Сахаров высказался принять к сведению, но все же настаивал на включении этого пункта.
Чтобы примирить два мнения, решено было пункт о Колчаке не выдвигать выпукло в наших пунктах, а поставить между другими и пункты разработать с вероятно большей подробностью…»[10]
Таким образом, подведем первый итог. Иркутский ВРК, зная об отмене смертной казни СНК и ВЦИКом при отсутствии непосредственной угрозы, тем не менее применяет ее в отношении Колчака и Пепеляева, мотивируя это угрозами наступления «каппелевцев» и «восстания» в Иркутске. Но – ни та, ни другая угрозы не осуществляются…
Как определялись «преступления» Белого движения?
Рассматривая причину расстрела Колчака и Пепеляева в 1920 году, необходимо учитывать характерную для тогдашней «революционной эпохи» форму обвинения – объявление «вне закона». Именно оно стало гораздо более, чем ссылки на угрозы наступления «каппелевцев» и «контрреволюционного восстания» в Иркутске, очевидной причиной смертной казни, вынесенной ревкомом.
Данная мера наказания обозначалась в принятых 12 декабря 1919 г. Народным Комиссариатом Юстиции РСФСР «Руководящих началах по уголовному праву». В них (статья 25), «в соответствии с задачей ограждения порядка общественного строя от нарушения», предусматривалось, в частности: «объявление врагом революции или народа», «объявление вне закона», а также, отдельно, «расстрел» (его не могли применять только «народные суды»). При этом считалось допустимым «сочетание видов наказания». Правоприменительная практика данных обвинений восходит к первым дням существования советской власти, в этом видна прямая связь с традициями «якобинского террора» периода Великой Французской революции, заимствования из терминологии которой (ennemi du peuple – «враг народа») были весьма популярны среди большевиков. А применялись данные обвинения и наказания исключительно за «преступления» политического характера.
9
Генерал П. П. Петров. От Волги до Тихого океана в рядах белых (1918–1922 гг.). Рига, 1930. С. 147–149.