Маршал Г. К. Жуков писал о нем: «Булганин очень плохо знал военное дело и, конечно, ничего не смыслил в оперативно-стратегических вопросах».
Казалось, что с упразднением Наркомата ВМФ ничего не изменилось. Так же как и раньше, работал Главный штаб, управления ВМС, которыми руководил заместитель главнокомандующего ВМС по кораблестроению и вооружению Л. М. Галлер. Труднее приходилось главкому ВМФ Н. Г. Кузнецову. Многие вопросы, которые он раньше решал, обращаясь в правительство, требовали теперь предварительного рассмотрения министра Вооруженных Сил или его заместителей. Однако нужная работа на флотах шла, а утвержденный Верховным Советом Закон о пятилетнем плане восстановления и развития народного хозяйства СССР на 1946–1950 гг. гласил: «Увеличить судостроение в 1950 г. вдвое по сравнению с 1940 г. Обеспечить строительство сильного и могучего флота».
На заводах судостроительной промышленности возобновились работы на недостроенных легких крейсерах я эсминцах, строились подводные лодки, тральщики и катера…
Как и прежде, Лев Михайлович работал много, лишь изредка вырываясь на часок-другой проведать сестер. Дома ночевал редко. Режим работы, установившийся еще до войны, оставался прежним: рабочий день начинался где-то около полудня, обедали в восемь — десять вечера, отдыхали с трех-четырех утра. Распорядок был «под Сталина» — говорили, что у него бессонница, ночью не спит. Николай Герасимович попытался после войны несколько изменить сложившийся режим, начал отпускать из наркомата офицеров в полночь. Но однажды позвонил ночью Сталин, а нарком был на даче. Кузнецова немедленно связали по телефону с Кремлем, но Сталин был недоволен. И все вернулось «на круги своя». Так что свободным было утро, да еще после войны стали соблюдаться, как правило, выходные дни.
Если Лев Михайлович ночевал у себя в кабинете, то перед сном частенько вынимал из чехла стоявшую за книжным шкафом виолончель. Теперь не война — кому он помешает ночью? Как он любил ее сочный, бархатный, певучий звук! И вот в томительную тишину здания на Козловском входят певучие звуки «Дон Кихота» Штрауса или увертюры к «Вильгельму Теллю» Россини… Ночуя и в кабинете на Козловском, и дома на Якиманке — на улицу Димитрова пришлось переехать в конце войны, дом в проезде Серова забрало ведомство Берии, — Лев Михайлович всегда вставал рано.
Впрочем, на Козловском нужно было иметь крепкий молодой сон, чтобы не проснуться от пронзительных голосов уборщиц, начинавших спозаранку уборку. Женщины были полны благих намерений, временами слышалось: «Тише, Лев Михайлович отдыхает!» Но потом снова в полный голос начинались пересуды о последнем столкновении в коммунальной квартире («Я ей прямо сказала…»), о ценах на рынке («Это надо же — картошка пять рублей!») и последних выдачах по карточкам, о письмах от родичей, которых война разбросала по стране. Лев Михайлович делал несколько гимнастических упражнений по Мюллеру — тех, которым его научил еще отец в Очакове, принимал холодный душ, тщательно брился. Он открывал окно на улицу — хорошо, когда свежий, холодный воздух, выходил в коридор и здоровался с уборщицами. Они его любили: каждую называет по имени и отчеству, помнит их рассказы про семейные беды (прославленная галлеровская память не подводила и тут), уважали. И чувствуя в нем какую-то подлинную доброту, расположенность, человечность, совершенно не стеснялись и спрашивали обо всем, что было интересно. Н. Д. Выжеватов, отважно воевавший в морской пехоте под Ленинградом и ставший после выхода из госпиталя в 1943 году адъютантом у Л. М. Галлера, слышал однажды, как уборщицы спрашивали: «Лев Михайлович, скажите, вы вот еще такой интересный, а неженатый. Неужто никогда не женились? Почему это?» И Галлер, посмеиваясь, чуть смущенно отвечал! «Не пришлось, сударыни, не пришлось…»
Если же ночевал дома, то непременно, тоже встав рано, пил с сестрами кофе, слушая их рассказы о московских новостях, новинках литературных и театральных, последних симфонических концертах, на которых они побывали. А Тоня еще хвасталась приобретенной у букинистов книжкой, каким-нибудь раритетом — сборничком Блока, Ахматовой или Белого, Кузмина или Анненского. Любовь сестер к поэзии первой четверти века оставалась неизменной.