И тем не менее «Ермак» все глубже забирался в гущу торосистых ледяных полей. На корабле кипела работа. Весь научный персонал экспедиции был занят делом. Лейтенант Ислямов с инженером Цветковым доставали с различных глубин воду и измеряли ее температуру. Астроном Кудрявцев, он же физик, определял удельный вес воды, а штурман Эльзингер, спустившись на лед, занялся распиловкой большой глыбы льда с целью выяснить ее крепость и структуру. Распилить глыбу было нелегко. На целых полчаса задержался «Ермак» на месте, пока был отпилен и поднят на палубу кусок льда весом в четыре тонны. Тут же художник Столица быстро наносил на полотно причудливые очертания торосов.
К Макарову подошел механик и несколько встревоженным голосом доложил, что обшивка корпуса сильно вибрирует и в нескольких местах показалась течь. Макаров приказал остановиться и направил капитана Васильева в трюм выяснить, в чем дело. Никаких повреждений обнаружено не было. Вероятно, течь появилась от вибрации и сотрясения корпуса при ударах о льдины. Когда «Ермак» выбрался изо льдов и вышел на свободную воду, течь прекратилась. Макаров приказал вновь войти во льды, «чтобы обстоятельнее прощупать, в чем заключаются недостатки ледокола». Вторичная проба дала те же результаты, с той лишь разницей, что течь значительно усилилась. Застопорили машину и занялись наблюдениями.
Как это ни было грустно, но Макаров все более убеждался, что «Ермак» не способен выдерживать толчки о полярный лед даже при малом ходе, а потому необходимо, прежде чем продолжать испытания корабля, сделать в его корпусе кое-какие улучшения. Макаров решил немедленно отправиться в Ньюкасл. Непредвиденные переделки в корабле срывали намеченную программу работ. Плавание в Карском море отменялось. Но иного выхода не было. Стараясь успокоить себя, Макаров заносит в дневник: «Ледокол идет вперед — и это главное. Если бы ледокол останавливался и не двигался ни вперед, ни назад, то над всем поднятым мною делом надо было бы поставить крест. К счастью, эти опасения не оправдались, а напротив, выяснилось, что полярный лед ломается хорошо на большие глыбы, которые, прикасаясь к корпусу ледокола, не производят значительного трения. Что же касается крепости корпуса, то ее можно значительно улучшить, и если одною сталью нельзя достичь необходимой крепости, то надо искать решение вопроса в комбинации стали с деревом и найти наилучшую форму корпуса. Короче сказать, идея, проповедуемая мною, оказалась верна — и это главное. Легкая ломка полярного льда была для меня большим утешением. С плеч свалилось крупное бремя — ответственность за исполнимость идеи, и я могу сказать, что, взвесив все обстоятельства, я остался доволен испытаниями этого дня».
Несомненно, что при всей своей способности делать из опыта правильные выводы Макаров несколько недооценивал в то время трудности борьбы с тяжелыми полярными льдами для такого корабля, как «Ермак». Последующие плавания показали, что срочные переделки креплений на заводе Армстронга мало помогли делу. Корпус ледокола был все же недостаточно крепок для того, чтобы выдерживать удары массивных ледяных торосов. Макарову казалось, что главное — это чтобы ледокол ломал лед, но для этого нужно, чтобы ледокол обладал очень прочным корпусом.
14 июня ледокол пришел в Ньюкасл, где целый месяц простоял на ремонте. Шпангоуты по ледяному поясу в носовой части были заменены более прочными, а число заклепок у них удвоено. Решено было также снять передний винт, заменив его конусом, то есть приспособлением, с помощью которого можно дробить подводный лед.
А 14 июля 1899 года «Ермак» вышел во второй полярный рейс. По просьбе Макарова завод командировал в плавание своего представителя.
В море налетел сильнейший шторм. Высота волн достигала восьми метров. При стремительной качке с креном в 47° «Ермак» почти ложился на борт. Волной смыло метеорологическую будку, находившуюся на самом верху командирского мостика. «В продолжение семнадцати часов продолжалась эта убийственная качка, — вспоминает штурман „Ермака“ Николаев, — самочувствие у всех было неважное, и только адмирал был весел, все семнадцать часов он выстоял на мостике, шутил и хвалил погоду и, глядя на кренометр (прибор для измерения крена), маятник которого переходил за пределы крайних делений, говорил, что этот прибор для „Ермака“ не годится».
Достигнув Шпицбергена, «Ермак» повернул на север и вошел в обширные ледяные поля. На всякий случай ход был уменьшен. Макаров был чрезвычайно удовлетворен, убедившись, что после переделок корпус при ударах о торосы вибрирует заметно меньше, чем раньше. Разница была очевидна для всех, и ледокол шел то разводьями, щелями, то проламывая путь напрямик.
Под вечер, когда «Ермак» двигался средним ходом, впереди появились мощные нагромождения торосов. Тотчас уменьшили ход, но было поздно: ледокол ударился о лед с такой силой, что остановился. Кинулись в носовое отделение и обнаружили большую пробоину. Ледокол ударился самой нижней носовой частью о выдвинувшийся вперед на большой глубине подводный ледяной выступ. Образовалась пробоина около полутора метров длиной и пятнадцать сантиметров шириной. Два носовых шпангоута были смяты. Вода хлынула в пробоину. Пустили в ход водоотливную помпу, водолаз подвел пластырь. С помощью мешков с паклей удалось, наконец, заделать пробоину и откачать воду. Но вода продолжала поступать.
Вторая проба «Ермака» в полярных водах оказалась не удачнее первой. Несмотря на это, Макаров все же решил идти на север, так как был уверен в надежности испытанных им водонепроницаемых переборок. Этим Макаров хотел доказать всем своим недоброжелателям, что даже серьезные повреждения не могут помешать «Ермаку» продолжать плавание во льдах, и плавание продолжалось. «Ермак» благополучно прошел в разных направлениях около 230 миль, преодолевая и легкие, и очень тяжелые льды. Пробоина не угрожала немедленным потоплением судна, снабженного водонепроницаемыми переборками, однако дальнейшая борьба со льдами могла увеличить повреждение, тогда положение стало бы опасным. Это понимали на ледоколе все, и настроение у многих резко упало. Сопровождавший Макарова штурман Николаев, вспоминая впоследствии об этом плавании, писал, что адмирал, изучивший в совершенстве все отрасли морского дела, знал хорошо и человеческую душу, умел вдохнуть в людей энергию и бодрость духа. Когда он видел, что команда приуныла, он шел в кубрики и говорил людям о чувстве долга и величии души русского человека. Говорил он так убедительно и вдохновенно, что лица матросов оживлялись, а в глазах загоралась энергия и готовность идти с ним хоть на край света139.
Тот же Николаев рассказывает, как однажды, когда в трюме, заполненном паклей, керосином и другими легко воспламеняющимися материалами, начался пожар, Макаров бесстрашно спустился в горящий трюм и лично руководил тушением пожара, спокойным и твердым голосом отдавая распоряжения. Только благодаря его находчивости и присутствию духа была предотвращена паника, которая могла привести к гибельным последствиям.
Макаров вообще был человеком очень организованным, умевшим ценить время. Учил он этому и других. Рабочий день на «Ермаке» обычно проходил так: после утреннего чая все расходились по своим местам и принимались за работу. Ровно в полдень колокол возвещал о сборе к обеду. После обеда полагался короткий отдых. Степан Осипович уходил к себе писать дневник. В 3 часа, выпив по стакану чая, каждый снова возвращался к своим обязанностям. Окончив работы в семь часов вечера, все собирались в кают-компанию поделиться впечатлениями дня. Около восьми часов ужинали. После ужина Макаров обыкновенно задерживался в кают-компании. Нередко его просили что-нибудь рассказать. Он охотно соглашался. Рассказывал он увлекательно и ярко, но был исключительно скромен. Даже говоря о случаях из своей жизни, он умел как-то не выдвигать себя на первый план. Около одиннадцати часов вечера все уходили в каюты, чтобы с рассветом вновь приняться за работу. Так текла жизнь на ледоколе в спокойные, нештормовые дни.