Отец мой в 1834 году пожалован в графское достоинство. В 1837 году старшая внучка его, Марья Аркадьевна Столыпина, вышла замуж за камер-юнкера Ивана Александровича Бека{138}. В 1838 году брат Александр Николаевич поехал в Крым; на обратном пути, в Москве, 1839 года женился на дочери графа Петра Александровича Толстого{139}, графине Александре Петровне, и в феврале приехали к нам в Петербург. От этого брака у брата было трое детей. Первая дочь, Мария, умерла малюткою; вторая, Анна{140}, родилась в 1841 году, ныне в замужестве с князем Александром Константиновичем Имеретинским. Сын Александр родился 12 ноября 1843 года. Брат мой скончался в Одессе 13 декабря 1858 года. Внезапная его смерть поразила все семейство и друзей его. Незабвенная память о нем останется навсегда в сердцах близких ему. Он был нежнейший сын, супруг, отец и брат; нрава был чрезвычайно кроткого и приятного, внимателен ко всем, любезен в обществе и домашнем кругу. Он много читал; ум его был просвещен; но скромности был необыкновенной: никогда не выказывал своих познаний. При строгих и честных своих правилах он был удивительно снисходителен к другим. Он был очень щедр и много помогал нуждающимся; с евангельскою чистотою души его левая рука не ведала, что правая творила. В 1839 году отец купил дом в Царском Селе, и мы жили в нем весну и осень, а ближнюю дачу он отдавал на лето знакомым бедным семействам даром. Отец мой не только помогал услугами, но и денежным пособием; он давал не по слабости и не по честолюбию, но по чувству благотворительности; дарил тысячами, когда человек был достойный, а иногда рассчитывал дать рубль и даже менее, когда человек казался ему сомнительным. Одна госпожа прибегла к помощи моего отца и, со слезами представляя крайнюю бедность свою, упала пред ним на колени, он тотчас же вынул из бумажника сторублевую ассигнацию и положил ей на руку; к удивлению его, она посмотрела на ассигнацию и с недовольным видом и с раскрытою ладонью сказала отцу: «Что я с этим буду делать?» Тогда очень хладнокровно, взяв с ее руки эту бумажку, он положил ее обратно в портмоне, сказав: «Если вы не знаете, что с этим делать, то я найду кому отдать, кто сумеет употребить это в свою пользу», — и ушел.
Всегдашней привычкой отца моего было, ходя по комнате или гуляя, размышлять и обдумывать что-либо, и по этой причине он всегда любил ходить один. На даче он гулял обыкновенно по лесам и лугам, редко по обделанным дорожкам; случалось ему иногда и споткнуться о камень или оступиться в ямку, в чем он и сознавался, смеясь. Но после того как у него сделалось раз головокружение, когда он ложился спать, он упал и был болен, — матушка стала бояться, когда он долго не возвращался с прогулки и посылала кого-нибудь из нас тайком следить за ним издали, так, чтобы он этого не замечал. Заботясь о воспитании детей, он пользовался всеми случаями внушать им с малых лет— уважать не только закон божий, но и законы гражданские. Например, однажды на даче он застал тринадцатилетнего мальчика, меньшого своего внука Столыпина, который выкапывал старый столб, поставленный среди дорожки, и, выкопав его, повалил. Дедушка рассердился на внука за эту шалость и, побранив его, растолковал всю важность столба, означающего чужую собственность или какое-либо запрещение. Отец мой был вспыльчив, но эта горячность была мгновенная, и когда я замечала, что он своею горячностью кого-нибудь огорчил, то, зная его доброту, нежность и сознательность, я никогда не боялась прийти к нему, высказать замеченное мною, и мало того, что он всегда, бывало, поблагодарит меня за это и приласкает, но сейчас велит позвать того, о ком была речь, или сам пойдет, чтобы утешить огорченного, но когда подобное случалось со мною, то я не могла решиться заметить ему это; мне жаль было огорчить его своим оправданием, тем более что его вспыльчивость скоро проходила и он никогда долго не сердился.
Мы всегда замечали, когда отец мой находился на службе, то, казалось, был веселее и спокойнее, а вне службы хотя и всегда был занят, но иногда был более раздражителен и более обращал внимание на мелочную домашнюю неисправность. Вспомнила я, что тетушка Екатерина Семеновна, которая, по словам ее, в молодости была большая трусиха, рассказывала, что отец мой всегда ее за это бранил. Однажды родители мои должны были ехать по мосту через реку, и с ними в карете сидели тетушки. Екатерина Семеновна, подъезжая к мосту, по обыкновению просила выйти, чтобы пройти пешком, но отец рассердился и не позволил никому выходить. Едва успели они съехать на другой берег — мост обрушился. Этот случай так поразил моего отца, что он никогда не мог равнодушно вспомнить о том и сознавался, что он упрямством своим мог лишиться жены и сестер. После того он всегда заставлял выходить из экипажа, когда встречался на пути мост, и сделался так осторожен, что не позволял нам сидеть в карете, когда приходилось подниматься на гору или спускаться, и шутя говорил, что надо лошадям дать отдохнуть, а нам полезно пройтись; тех же, которые не выходили, называл куколками. Когда из Крыма первый раз мы приехали в Петербург, матушка выезжала на все придворные и частные балы, но впоследствии предпочитала дружеский круг знакомства, и семейная жизнь была более ей по сердцу. Нрав матушки был удивительный: она была довольно живого характера, все видела и замечала, но никогда не сердилась. Она была очень проницательна: по физиономии угадывала людей безошибочно и часто предостерегала отца против тех, которые казались ей не истинно преданными. Замечания ее всегда были совершенно справедливы и предсказания сбывались. Родители мои жили так, что у них не было тайны друг от друга. Отец имел такое высокое мнение о здравом рассудке матушки и верном ее суждении, что часто читал ей свои сочинения, прося ее высказывать свои замечания. Она много читала нравственных, поучительных и религиозных книг, любила стихотворения, читала хорошие английские романы; французских не терпела и не одобряла их, так же как и сочинений французских философов.