Однажды отец мой привез из книжной лавки одно из сочинений Вольтера. Матушка не одобрила эту покупку. «Я стар, — сказал он, — и мне Вольтер вреда не сделает». Несколько дней спустя мы сидели у стола и завтракали; в это время топилась печка. Отец вошел и что-то принес, завернув в полу своей шелковой шинельки, которую обыкновенно носил сверх фрака, стал на одно колено к печке и начал класть в огонь книги одну за другою, с улыбкою посматривая на нас, а мы на него с любопытством и удивлением. Потом он сказал: «Детушки! Правду маменька говорила: не стоит читать Вольтера и нам, старичкам!» В молодости отец мой читал всех французских философов, увлекаясь их красноречием; но когда он женился, матушка убедила его, что не нравственных и не религиозных книг читать не следует. Убеждения ее были так искренни, так сильны, что он, чувствуя справедливость ее замечаний, перестал их читать. Метафизику и мистические сочинения никогда не любил, а Канта{141} запрещал даже читать нам. Отец мой много занимался историею и твердо знал всех знаменитых древних историков и красноречивых ораторов, греческих, латинских и славянских. Новейшие историки были тоже ему известны, но впоследствии он более следил за прогрессом усовершенствования всех наук и за современными событиями. Читал путешествия, газеты и разные новые сочинения; особенно политическая экономия и наука земледелия всегда интересовали его. Удивительно, как отцу моему была известна вся Россия, народонаселение ее во всех частях, климаты, богатства, скрытые в недрах земли и на земле русской, все лесные и степные места, почвы и качества земли и все преимущества, коими одарил бог Россию для ее блага и богатства! Он говорил, что Россия не нуждается в помощи никаких других стран: она богата сама собою. Занимаясь историческими сочинениями, он замечал, что в них прославляют храбрых завоевателей как великих людей, но отец мой называл их — разбойниками. Защищать свое отечество— война законная, но идти в даль с корыстолюбивыми замыслами, проходить пространства земель и морей, разорять жилища мирных людей, проливать кровь невинную, чтобы завладеть их богатством, — такими завоеваниями никакая просвещенная нация не должна гордиться. Он так твердо знал географию и помнил до преклонных лет, что хотя в последние годы его жизни ослабело зрение, но когда читали ему какие-нибудь путешествия, то он мог указать пальцем на карте, где находится какой городок или речка, если чтец затруднялся отыскать.
Отец мой обыкновенно вставал в 8 часов, завтракал в 9-ть с матушкой и вместе с нами, когда был здоров, выезжал каждый день, но не для прогулки, а в Государственный совет, в комитеты или куда нужно по делам; заезжал иногда в книжные лавки. Выходя из дома, не садился прямо в экипаж, а проходил несколько пешком, и карета за ним следовала.
Нельзя сказать, чтобы здоровье его было крепкое, но он никогда не боялся ненастной погоды, ни мороза, и когда выезжал, то в карете всегда одно окно было спущено. Летом же, на даче, когда нужно было идти смотреть какую работу, он очень часто выходил в дождливую погоду под зонтиком: он находил, что чистый воздух— лучшее лекарство для здоровья. Даже сквозного ветра он не остерегался, говоря, что ветер очищает воздух. Когда же не выезжал, то пред обедом играл с нами в волан; и как он отлично метко и ловко играл, то, чтобы не остаться без движения, переступал все время с одной ноги на другую. Обедали мы в четыре часа, и если не было гостей, то после обеда с кем-нибудь из нас он играл в карты — в дурачки, потому что не любил отдыхать; после того он занимался в своем кабинете. В 8-мь часов вечера прохаживался по зале около часа. Чаю вечером не пил, а в десять часов кушал разварной рис с красным вином или с молоком; любил лакомства — пряники, сухие плоды в сахаре, чернослив; кушал апельсины, вишни и виноград, которых запас всегда был у него в кабинете, но во всем был умерен. В большом письменном столе его один ящик был всегда занят сладостями, и там же мешочек с сухариками из черного хлеба. Мясное он мало кушал, более любил рыбное. После ужина опять возвращался в залу и прохаживался довольно долго. Матушка уходила в 11-ть часов, тогда и мы расходились. Отец входил в спальню уже без огня, чтобы не разбудить матушку; свечку ставили у дверей, а потом уносили. До глубокой старости он сам одевался и раздевался без помощи камердинера; от самых юных лет сохранил привычку вычищать щеткою все свое платье — на себе, когда ложился спать, н складывал сам каждую вещь; под подушку клал бумагу и карандаш для того, чтобы записывать свои мысли — «une idee lumineuse»* как он бывало говорил. Никогда не надевал халата, с утра одевался во фрак; носил постоянно шелковые черные чулки и башмаки. Сверх фрака надевал дома легонькую шелковую длинную шинельку с рукавами синего цвета, в которой и представлен на портрете Дау{142} (Dow). Белизна и блеск серебристых его волос были замечательны; мягкие как шелк, волнистые свои волосы он приглаживал щеткою, оставляя довольно длинными. Матушка моя дорожила его волосами, сама всегда подрезывала и сохраняла их.