взошел на банкет и сделался открыт до пояса, ружейная пуля
ударила в мешок, у которого од стоял, но он не хотел оставить рокового
места и продолжал смотретЬ в трубу. В ту самую минуту, как он
повернулся, чтоб спуститься, пуля ударила его выше левого виска, и он»
упал без чувств. До самой кончины П. С. ни на минуту «е пришел
в себя. Никакая медицинская помощь не могла его возвратить к жизни.
Он скончался 30-го числа в 11 часов 7 минут пополуночи и погре-^
бен рядом с Михаилом Петровичем Лазаревым вечером: 1 июля.
« Морской сборник», 1855, № 7, учено-лит., стр. 167..
28 июня часов в 7 вечера я находился у раненого, всему
Севастополю дорогого Тотлебена и делал перевязку полученной им 8-го
числа штуцерной раны, принявшей сомнительный оборот от наступившего
воспаления жилистой оболочки. В это время вошел в комнату один из
подчиненных Тотлебену инженерных офицеров и, отозвав меня в
сторону, сообщил, что Нахимов убит штуцерною пулею на Малаховом»
кургане; он просил меня, чтобы я передал осторожно Тотлебену эту
печальную весть* Тотлебен с покойным адмиралом был в самых
близких отношениях. Эти два мужа, надежда Севастопольской обороны,
питали один к другому высокую степень уважения, чувствовали
взаимное друг к другу влечение и, устремляясь к одной и той же цели, в
мыслях и действиях своих представляли много общего. Мне досталось
счастие иметь с обоими частые, близкие и искренние сношения, и
потому я знаю, чуть ли не лучше всякого, как высоко каждый из них
ценил достоинства другого. При опасном состоянии раны Тотлебена и
сильной раздражительности, в какую его привели перенесенные при
девятимесячной беспримерной деятельности труды, я побоялся за
последствия такого тяжкого удара и запретил было сообщать ему об
сном, как вдруг внезапно вошедший офицер пригласил меня на
помощь Нахимову, перенесенному из Корабельной на Северную сторону
с опасною раною. Я поспешил туда и нашел его, окруженного врач?1-
ми, но в безнадежном состоянии. Пулею пробило череп навылет
через мозг. Адмирал лежал в предсмертных муках, которые
продолжались с вечера 28 до 11 часов 7 минут 30 июня, когда он испустил
последний вздох. 1-го июля последовало погребение.
Чего в лице этого мужа лишились Севастополь, флот, вся Россия,
того не в силах выразить мое неискусное перо. Я был свидетелем тех
восторженных чувств к нему, которыми одушевлен был флот и целое
войско; видел неограниченное доверие и беспредельную к нему
любовь простого солдата. При частых свиданиях с ним я имел случай
открывать в его сердце такие струны, которые не всякому были так
доступны, как мне. Всей Европе известны его высокое мужество и
блестящая храбрость, по мнению многих не имевшая границ. Он
ежедневно подвергал себя без малейшей осторожности неприятельскому
огню, избирал места самые опаснейшие, по крайней мере, никогда не
обходил их; останавливался на самых беззащитных пунктах
бастионов, а когда окружавшие почти насильно увлекали его прочь от
опасности, то он как бы с намерением замедлял шаги свои.
Все это делалось без малейшего тщеславия: напротив того, все
поступки его носили явный отпечаток величайшей скромности, и,
конечно, имея единственной целью возвысить общее мужество и
показать, что минута смерти определена провидением, независимо ни от
каких человеческих предосторожностей. И, действительно, его пример
имел беспредельное влияние на дух наших храбрых матросов, и за
упорную оборону порта отечество ему невыразимо обязано. Он до
того пренебрегал собственною безопасностью, что вся армия, наконец,
стала смотреть на него, как бы на человека, застраховавшего жизнь
свою, видя, в течение девяти месяцев сряду, в самом жарком огне, что
ядра как бы сами избегали встречи с ним. А казалось, небольшого
стоило бы труда врагу узнать Нахимова, ростом высокого,
единственного во всем Севастополе офицера, носившего эполеты, которых он
никогда не снимал с плеч. Мне случалось встречать его во всякое
время дня, и всегда при эполетах (он даже спал в них, ибо, как сам мне
признавался, что во все время 9-месячной осады он ни разу не
ложился спать раздетый). Таким образом он представлял постоянно цель
для неприятельских выстрелов, тем более, что весьма часто пренебре-
гал всяким прикрытием во время наблюдения неприятельских
действий и выказывался сверх бруствера, что сделал и в ту самую минуту,
когда получил последнюю рану.
О многочисленных его заслугах говорить не стану; приведу только
некоторые черты его характера, какие я успел узнать, состоя врачом
при севастопольском гарнизоне.
Деятельность его была неутомимая, неисчерпаемая. Помню, что
в самый разгар его трудов по званию начальника всего
Черноморского флота, главного командира порта, севастопольского губернатора и
помощника начальника гарнизона не только не останавливалось самое
малейшее дело, но никто не приходил к покойному адмиралу не
вовремя, коль скоро дело шло об облегчении положения больных —
будь это просьба, повидимому, самая ничтожная. Дела у него не
ограничивались словами или обещаниями: дело, представленное
адмиралу и им одобренное, можно было считать исполненным. С отрадным
чувством вспоминаю и поныне о его благородном стремлении и
живом, восторженном участии, какое он принимал во всяком добром
деле! Напротив того, с какою нещадною ненавистью клеймил он всякое
злоупотребление, особенно такое, от которого могли пострадать его
матросы; с какою готовностью выслушивал всякое предложение,
могущее повести хотя к малейшему улучшению. Неутомимый враг всякого
педантства, всякой бумажной деятельности, он отверг все
стеснительные при настоящих бедственных обстоятельствах формальности, и этим
только достиг возможности быстро и успешно осуществлять свои
намерения. Все его действия отличались юношескою пылкостью; все
доброе находило в нем заступника самого горячего и искреннего, и потому
собственно он мог порою казаться крутым и суровым, ибо мысль
высказывал прямо и откровенно и не стесняясь выражал свое презрение к
мелочности и самолюбию. Чуждый всякого притворства, он никогда не
скрывал своего мнения и высказывал его прямо и откровенно даже и я
тех случаях, когда личный расчет не требовал этого. Одним словом, он
был патриот, каких мало. Он не считал достойным хвалить все
существующее и скрывать недостатки, а находил пользу в обличении
последних и в неусыпном стремлении к улучшениям.
Я помню, что по всем бесчисленным мелочным желаниям и
нуждам больных постоянно приходилось обращаться к Нахимову. Часто
встречались нужды, повидимому, не легко или даже вовсе неудовлет-
воряемые, но от которых для раненого ожидалось благодеяние или
облегчение, и Павел Степанович непременно находил средство уладить
дело. Можно было подумать, что покойный адмирал владеет каким-
нибудь неисчерпаемым источником, благодаря которому может
удовлетворять нуждам всех и каждого. Источник этот заключался
единственно в его неутомимой деятельности, энергии, внимании ко всему,
что его окружало, и в его теплом сердце! Он говорил, что ненавидит
поэзию, но сам имел самую поэтическую душу. Во время осады один
поэт доставил к синопскому герою хвалебное стихотворение. «Если
этот господин хотел сделать мне удовольствие, — сказал мне при этом