Шесть суток, днем и ночью, экипаж «Святослава», с помощью пришедших к месту аварии других судов, пытался спасти свой корабль, но безуспешно. Его пришлось разоружить и сжечь, чтобы он не достался противнику.
Преступление, совершенное Эльфинстоном, имело своим последствием не только гибель самого мощного линейного корабля объединенной эскадры. Пока русские суда, поспешившие на помощь «Святославу», находились возле него, выход из Дарданелл остался без присмотра. Неприятель немедленно воспользовался этим и вывел через пролив из Мраморного в Эгейское море несколько транспортных судов с подкреплениями гарнизону Лемноса. В итоге был погублен корабль, сорвана блокада Дарданелл, упрочено положение противника на одном из крупнейших островов Архипелага, снята осада крепости Пелари на Лемносе, хотя перед тем командование неприятельским гарнизоном уже соглашалось вести переговоры о сдаче крепости.
Получив подкрепления, турки, понятно, отказались от всяких переговоров, и успешные до тех пор действия отряда кораблей у Лемноса, которыми командовал Спиридов, свелись к напрасной трате времени.
Вина Эльфинстона была несомненна. Военно-морской суд признал его ответственным за самовольный уход от Дарданелл, за принятие неблагонадежного лоцмана и за аварию, приведшую к гибели корабля. Приговоренный к смертной казни лоцман, как ни странно, ухитрился бежать (скорее всего в расположение противника на острове), а Эльфинстон был доставлен в порт Мудрос на Лемносе, где в тот момент находился Орлов.
Фаворит был вне себя. Теперь-то он понял, что скрывалось за своеволием наемника...
«...Несчастный случай, потерянием корабля последовавший, по обстоятельствам нынешних наших предприятий столь чувствителен, что не могу я достаточно описать вам моего сожаления», — сетовал он в письме к Спиридову, сообщая, что отстранил Эльфинстона от командования и отправляет его с первой оказией в Кронштадт, а заодно прилагая свой приказ, адресованный всем командирам судов объединенной эскадры:
«Необходимые нужды для пользы службы ее императорского величества принудили меня отделенную эскадру господина контр-адмирала Ельфинстона соединить с эскадрой, под моим ведением находящейся, и препоручить обе в точную команду его высокопревосходительства господина адмирала и кавалера Григория Андреевича Спиридова, о чем господа начальники судов да будут известны...»
Вот так, с опозданием почти на полгода, ценой вопиющей ошибки, Орлов признал то, что был обязан в интересах дела (и при наличии ума государственного деятеля) учесть немедленно после первого же отказа Эльфинстона подчиниться адмиралу.
Могло ли запоздалое признание удовлетворить Спиридова? Вряд ли. Он достаточно изучил Алексея Орлова, его своенравие в условиях безопасности и благополучия, его нерешительность, когда речь шла об оправданном риске, его политическое легкомыслие, граничившее с авантюризмом, и хорошо знал, чем было вызвано это признание. В значительной степени намерением фаворита избавить себя от мало-мальской ответственности за случаи, подобные гибели «Святослава», и переложить ответственность на первого флагмана.
Чувство оскорбленного достоинства владело заслуженным моряком, когда он читал приказ, которого могло не быть и который вдруг подтверждал то, что считалось непреложным еще до отплытия из Кронштадта. Одну ошибку Орлов исправил, но за ней теснились другие, а их уже нельзя было исправить: ни потерю преимущества внезапности еще задолго до начала военных действий в Морее; ни потерю самого выгодного преимущества после Чесменской победы... Разве теперь Спиридов был в состоянии исправить непоправимое? Разве не робость Орлова помешала походу объединенной эскадры в Босфор, к стенам столицы Оттоманской империи? Разве не упрямство Орлова, допустившего ненормальные отношения между старшим и младшим флагманами, привело к преступному своеволию Эльфинстона, к упущениям еще у берегов Мореи, а впоследствии у Дарданелл, к непростительной катастрофе у Лемноса? Разве не Орлов прозевал момент, самый благоприятный для того, чтобы принудить неприятеля к быстрейшему заключению мира? Разве не тот же Орлов обманул свободолюбивые надежды народов, угнетенных «Блистательной Портой», доверившихся его посулам, в которых было куда больше авантюризма, чем желания помочь единоверцам, да еще оклеветал их, обвинив в трусости? Наконец, разве следовало тешить себя мыслью, будто фаворит образумился и действительно не станет совать нос в круг задач, возложенных на эскадру?..