— В монастырь?
— Так сказал мне управитель имения. — Арапов усмехнулся, взглянув на Ушакова. — Банальная история, не правда ли?
— Но вы ее, кажется, еще не закончили?
— Кончить недолго. — Арапов тяжело вздохнул и стал продолжать рассказ: — Через полгода умер родитель, матушка скончалась еще раньше, и я остался один, если не считать моих крестьян да тетушки, которая после смерти матушки неотлучно жила в нашем дому. Некоторое время я занимался делами имения, потом затосковал по прежней службе, по морю. Поехал в Севастополь. Был слух о возвращении вашей эскадры из Средиземного моря, и я надеялся поступить к вам. Но опоздал. Когда приехал в Севастополь, вас там уже не было. Над флотом начальствовал маркиз де Траверсе. Я знал этого человека, он был мне всегда неприятен, поэтому не стал к нему обращаться. Товарищи посоветовали ехать в Петербург, и вот я здесь.
Увидев, что гость собирается налить себе еще, Ушаков тоном старшего заметил:
— Не слишком ли много будет, сударь?
Арапов пожал плечами: мол, что поделаешь, таково мое положение. Однако пить больше не стал.
— Что намерены делать в Петербурге?
— Постараюсь устроиться во флот. Но прежде я хотел бы дать пощечину своему… благодетелю.
Ушаков неодобрительно хмыкнул:
— Вряд ли сие разумно.
— Возможно, но эта мысль не дает мне покоя. — Арапов посидел немного потупившись и вдруг решительно махнул рукой: — Довольно обо мне. Лучше, Федор Федорович, о себе расскажите. Что сказали вам в министерстве?
— Ничего нового.
Ушаков как-то сразу заскучал, потерял интерес к разговору.
— Пожалуй, пойду к себе, — сказал он, — пора спать.
После его ухода Федор почувствовал себя раскованнее. Он сам налил Арапову, не забыв и о своей рюмке.
— Побудем, батюшка мой. — Федор выпил первым и, желая утешить гостя, стал внушать, чтобы он не очень кручинился, что Бог милостив и еще все может перемениться. — Невеста ваша в каком монастыре укрылась — ведомо вам, батюшка?
— Управитель называл Саранск, Краснослободск и Темников, а в каком из них — он и сам не знает.
— Ежели в Темникове, то это там, где имение нашего адмирала. А вы, батюшка, не расстраивайтесь, — снова принялся утешать Федор, — Бог даст, еще встретитесь.
— Вряд ли… — Арапов болезненно поморщился. — Впрочем, довольно об этом.
— Ладно, не будем, — согласился Федор и полез в шкаф за новым полштофом. Беседа продолжалась. Только говорил теперь больше Федор, захмелевший изрядно. А говорил он о своем хозяине: очень хороший человек его хозяин, такой человек, каких свет не видел, а вот тоже не повезло ему — ни жены, ни детей. Живет один-одинешенек. А тут еще начальство несправедливости всякие чинит, со службы выживает…
Сетуя на несчастную судьбу адмирала, а заодно и на свою тоже, Федор не забывал наполнять рюмки, когда они опоражнивались. Вообще-то Федор, как и его хозяин, был человеком строгих правил, умел себя ограничивать. Но случалось, шлея и ему под хвост попадала, и тогда он давал душе волю.
Федор и Арапов просидели почти до полуночи и разошлись по своим углам, когда в склянке не осталось ни одной капли.
5
Чичагов сдержал обещание, данное Ушакову, отдал-таки его прошение императору. Извещая об этом Ушакова, Чичагов, однако, не снял с души камня. Товарищ министра писал, что прежде чем принять решение, государь пожелал узнать подробнее о "душевной болезни", на которую он, Ушаков, ссылался в своем рапорте.
Письмо было доставлено на дом уже вечером, после ужина. Ушаков ничего не стал скрывать от Федора и Арапова, прочитал письмо вслух.
— Не понимаю, чего они хотят? — возмутился Арапов, выслушав. Неужели государю трудно уловить ложность своего желания?
Ушаков молча сложил письмо вчетверо, сунул в карман и тяжело вздохнул.
— Что же теперь делать, батюшка? — забеспокоился Федор.
— В письме сказано, — мрачно ответил Ушаков. — Придется писать объяснение. Ничего не поделаешь.
Он постоял еще немного и пошел к себе наверх.
— Не надо было на обиды свои намекать, — прислушиваясь к его удаляющимся шагам, проворчал Федор. — Пожаловался, а теперь изволь писать объяснение. А что объяснять-то? — еще больше разошелся он. — Все равно нельзя правду писать.
— Почему нельзя?
— А потому что нельзя. Те, что душевную болезнь ему учинили, рядом с государем стоят, государь-то верит им, а не ему. Пожалуется на них, тогда уж совсем съедят…
Арапов согласился:
— Пожалуй, правильно. На Петербург это похоже. Здесь съедят запросто.
— Истинный крест! Батюшку нашего, Федора Федоровича, уже давно есть начали. Всю жизнь едят, как адмиралом стал. Не ко двору пришелся.
Выговорившись, Федор пошел спать. Арапов остался в столовой почитать газету. Но попробуй сосредоточиться, вникнуть в смысл читаемого, когда рядом слышатся беспокойные шаги человека, за которого мучительно больно, которому очень хочется помочь, но не знаешь, чем и как. Опустив газету на колени, Арапов ждал, когда шаги наконец затихнут. Но шаги не затихали. Адмирал все ходил и ходил…
* * *
Федор сказал правду: Ушаков находился в немилости уже много лет. Семена опалы взошли еще на заре его службы, когда он в чине капитана второго ранга с флотской командой прибыл на Черное море, в Херсон.
На первых порах все шло хорошо. Начальство его хвалило, товарищи-сослуживцы им восхищались. В то время в Херсоне свирепствовала чума, и он, не щадя себя, бесстрашно боролся с этой заразой. За все содеянное был награжден тогда орденом Св. Владимира 4-й степени.
Служба в Херсоне сблизила его с влиятельными офицерами Мордвиновым и Войновичем. По своему характеру Ушаков не был похож на этих господ. И Мордвинов, и Войнович были людьми богатыми, любили сорить деньгами, не пропускали ни одного бала. Ушаков же, угловатый, «лапотный», как говорили о нем за глаза, для балов не подходил. В Морском кадетском корпусе, где он учился, уроки танцев занимали место в одном ряду с другими предметами, но он так и не усвоил их по-настоящему, как не усвоил и уроки французского, и если он был выпущен из корпуса четвертым по списку, то потому только, что лучше других изучил военные науки, кои там преподавались. Угловатость, «лапотность» делали его в глазах знатных сослуживцев человеком, с которым можно не церемониться. Войнович, носивший титул графа, держался с ним покровительственно, как добрый барин с непутевым сородичем, над которым при случае не грех и посмеяться, называл при всех "мой бачушка".
Человек этот был родом из Черногории, на русскую службу нанялся еще в 1769 году, во время русско-турецкой войны. Ему довелось принять участие в Синопском сражении, закончившемся потоплением почти всего турецкого флота. В том сражении он ничем особым не отличился, но само участие в нем давало ему повод бравировать перед прочими офицерами, особенно перед теми, кто еще не нюхал пороха. Словом, граф был на виду, судьба к нему спиной не поворачивалась.
В Херсоне Войновичу была предоставлена честь возглавить команду первого черноморского линейного корабля "Слава Екатерины", вооруженного семьюдесятью четырьмя пушками. После спуска первенца на воду и торжеств, связанных с этим событием, граф устроил званый обед, на который в числе других старших офицеров получил приглашение и Ушаков. После первых же бокалов Войнович расхвастался, стал рассказывать о своих сомнительных заслугах, о том, как в Синопской баталии потопил турецкий корабль. Ушаков терпеть не мог хвастовства, не переносил, когда, желая себя возвеличить, приписывали себе то, чего не делали. А то, что Войнович рассказывал небылицы, сомнений не вызывало. Ушаков хорошо изучил историю Синопского сражения и знал, что фрегат «Слава», которым командовал Войнович, не потопил даже неприятельской лодки.
После застолья гости разбрелись.
Ушаков, не имевший в обществе близких друзей, не умевший быстро заводить знакомства, в одиночестве отошел к окну, выходившему на широкий Днепр. Там, на Днепре, сновали многочисленные лодки, на специально устроенных плотах горели иллюминационные огни, зажженные по случаю праздника.