Пострадавшие стали рассказывать, как горела их деревня, как они, побоявшись быть убитыми, разбежались кто куда и долго потом мыкались, ища себе крова. Зимой, после того как Наполеон ушел, в Москве жили, по приказу начальства мертвецов в домах искали да за город вывозили. Может быть, так бы в Москве и остались, да барин разыскал, приказал в деревню вернуться. В деревню-то вернулись, а там кругом пепелища…
— Неужели барин ваш ничем не мог помочь?
— У барина о своей усадьбе забота. Разве всех ему одеть? И за то спасибо, что дозволил до покосов за милостынями отлучиться. На милостыни вся надежда.
— Подают милостыню-то?
— Где как. Простой народ горе наше понимает, не гонит. Только в одной деревне собаками затравили.
— Это в Акселе, — сказал Федор, видимо имевший точные сведения. — Тамошний помещик шибко не любит нищих.
— Титов?
— А кто же еще? Один он там… Совсем озверел человек, — возмущенно добавил Федор. — На месте Божьих служителей я бы его давно анафеме предал.
Ушаков приказал выдать погорельцам по пяти рублей каждому да, кроме того, что из вещей для них найдется.
Встреча с попавшими в беду крестьянами расстроила его. Вернувшись к себе, он долго ходил по комнате, не в состоянии успокоиться. Вспомнилось, как Арапов в госпитале рассказывал о случаях уничтожения деревень, попадавших в полосу войны. Не только противник — случалось, что и русские солдаты не щадили жилищ своих соотечественников, сами поджигали их, желая выбить неприятеля из селения. А сколько крестьянских изб разобрано по бревнышку для устройства укреплений! Разрушая дома, солдаты совсем не думали о том, что будет с хозяевами этих домов, когда они вернутся в свои деревни. Так поступали свои. А про неприятельских солдат и говорить нечего: те жгли и творили разрушения без оглядки…
"Много, очень много людей пострадало, — думал Ушаков. — Невинных людей!.. Нельзя оставлять их на произвол судьбы. Нельзя, чтобы спасение свое искали в нищенствовании, в попрошайничестве. Надо помочь им всем миром. Но только не жалкими подаяниями… Иначе надо".
Взгляд его остановился на железной шкатулке, стоявшей на полке рядом с макетом его бывшего флагманского корабля. Он в раздумье подошел к ней, открыл и, порывшись, извлек из нее плотную гербовую бумагу. То был билет сохранной казны Петербургского опекунского совета на двадцать тысяч рублей, тот самый, о котором говорил Федору, когда добивался его согласия дать деньги на содержание госпиталя. Это все, что оставалось от накоплений за долгие годы службы. Других денег у него не было.
Ушаков положил билет на стол, разгладил его руками, потом, не торопясь, взялся за колокольчик и позвонил.
Вошел Федор:
— Нужен, батюшка?
— Погорельцев проводил?
— Все дал, как велено было.
— Садись, посоветоваться хочу. — Ушаков показал ему сохранный билет. — Узнаешь?
— А как же! Наш последний капитал.
— Что скажешь, если я эти деньги пострадавшим от войны пожертвую?
Федор удивленно воззрился на него:
— А мы? Это же последние деньги.
— Проживем как-нибудь. Много ли нам нужно?
— Оно, конечно, — с сарказмом подхватил Федор, — на хлеб достанет. А хлеб да вода — лучшая еда.
Ушаков нахмурился, сказал сердито:
— На помощь пострадавшим вся Россия идет.
— Идет ли? Кто идет, а кто пострадавших этих собаками травит. А не травит, так в сторонке прохлаждается… Ты уже вон сколько добра людям учинил, сколько денег раздал! А спасибо сказал кто?
— За добро Бог плательщик.
Федор не стал больше говорить, только слышнее сопеть стал да раскраснелся заметно. Нелегко ему было соглашаться.
— Почему молчишь?
— А что без толку говорить, все равно сделаешь по-своему. Отдавай — твоя воля.
Ушаков дружески похлопал его по плечу, чтобы не сердился:
— Все будет хорошо, нищими не останемся. А теперь иди, мне нужно письмо написать.
Федор ушел. Ушаков достал из шкафа несколько листов чистой бумаги, положил на стол, затем очинил перо и, сев за стол, на открытии листа вывел аккуратно: "Обер-прокурору Синода князю А. Н. Голицыну". Дальше письмо не пошло. Он вышел из-за стола и снова заходил по комнате, обдумывая, что писать. Не меньше получаса ходил, потом вернулся на место и с этой минуты писал уже не поднимая головы, писал быстро, размашисто.
Исписав первую страницу, он передохнул немного, прочитал, что получилось, и снова взялся за перо. За уже написанным последовало следующее:
"…На основании учреждения сохранной казны при объявлении моем августа 27-го дня 1803-го года внесено мною императорского воспитательного дома в С.-Петербургский опекунский совет денег государственными ассигнациями двадцать тысяч рублей на год и более за условленные проценты по пяти рублей со ста, из которых с того времени ни капитальной суммы, ни процентов на оную следующих нисколько не получал, а по сходству моего объявления проценты ежегодно должны быть приписываемы к капитальной сумме. Я давно имел желание все сии деньги без изъятия раздать бедным, нищей братии, не имущим пропитания, и ныне, находя самый удобнейший и вернейший случай исполнить мое желание, пользуясь оным по содержанию вышеозначенного объяснения в пожертвование от меня на вспомоществование бедным, не имущим пропитания. Полученный мною от С.-Петербургского опекунского совета на вышеозначенную сумму денег билет при сем препровождаю к вашему сиятельству. Прошу покорнейше все следующие мне по оному из Опекунского совета сохранной казны деньги, капитальную сумму и с процентами за все прошедшее время истребовав, принять в ваше ведение и распоряжение по узаконению и в нынешнее же настоящее время сумму употребить в пользу разоренных, страждущих от неимущества бедных людей.
В приеме оных денег из Опекунского совета сохранной казною на место меня расписаться и прочее учинить, что как следует, во всем оном я вам верю, спорить и прекословить не буду. На объявлении моем в Опекунский совет при положении денег в сохранную казну какова печать моя положена, таковую ж и на сем верющем письме прилагаю…"
Письмо получилось длинным. Да ведь речь-то не о червонце шла. С учетом процентов тридцать тысяч рублей!.. Кровные деньги. Не с неба упали и не с крепостных крестьян взысканы. Службой многолетней заработаны. Хотелось, чтобы князь это хорошо почувствовал и распорядился бы его деньгами по-умному.
Кончив письмо, Ушаков позвал Федора!
— Собирайся в Темников. Дам тебе доверенность, заверишь ее у уездного судьи, потом пойдешь к почтмейстеру и отправишь доверенность вместе с этим письмом, что сейчас написал, по означенному адресу.
Федор слушал его, не понимая.
— Боюсь, батюшка, не справлюсь. Дело это не холопское.
— Чего же тут сложного?
— К судье надо идти, а к судье нашему брату и на козе не подъедешь. Не справлюсь, батюшка, — решительно повторил Федор.
Ушаков подумал и не стал настаивать:
— Ладно, сам поеду.
3
Ушаков правильно решил, что сам поехал в Темников. У Федора с оформлением доверенности могло бы не получиться. Да у него самого чуть ли не сорвалось дело. Чиновник обошелся с ним холодно, сказав, чтобы с этим делом обратился дня через два или три.
— А разве судья сейчас не на службе? — спросил Ушаков.
— Судья занят, — начал сердиться чиновник, — и завтра тоже будет занят, послезавтра тоже…
Ушаков не стал спорить и направился к выходу, решив приехать в другой раз. Наверное, так бы и вернулся в Алексеевку ни с чем, если бы в коридоре суда не встретил случайно купца Меднова. Узнав, зачем он приходил в суд и чем кончилось его посещение, Меднов рассмеялся.
— Знаю этого молодца. Придете через два дня, а он назначит новый срок, а потом еще, так и заставит ходить, пока не догадаетесь взятку сунуть или в адмиральском мундире явиться. С адмирала содрать, пожалуй, не осмелится, а впрочем, как сказать… Пяти рублей не найдется? — вдруг, прервав себя, спросил он.
— Найдется, конечно.