III
Когда Гаврюша Голенкин вернулся домой, было уже за полночь. Федя Ушаков и Паша Пустошкин сидели и занимались при свече.
Вместе с Голенкиным заглянул к соседям и Нерон Веленбаков, живший в этом же домике, в комнате напротив.
Гаврюша, не мешкая, стал укладываться спать. А Веленбаков плюхнулся на скамейку и, вынув из кармана флягу, поставил ее со стуком на стол.
пробасил он.
Нерон был немного навеселе.
Ушаков только вскинул на него свои строгие глаза и снова углубился в чтение.
— Ну-ну, не коситесь, ваше преподобие! Я знаю: вы не жалуете пресной водицы. Уберу, уберу, — сказал Веленбаков, пряча флягу в карман. — Вот погуторю с Пашенькой минутку и уйду спать!
Словоохотливый Пустошкин захлопнул свою книгу и, улыбнувшись, спросил:
— Откуда это вы, полуношники? И где вас только носит?!
— Вы тут просвещаетесь, а мы — пребываем в гулянии… Я с вечера пришвартовался в кабачке у двенадцати коллегий, а он, — кивнул Веленбаков на Голенкина, — сказывал, на Неве с девушками скучал. Корабельную архитектуру с ними изучал… Мы с Гаврюшей на разных курсах шли к одному рандеву у «сахарных» ворот: гуляли порознь, а через забор лезли вместе. Только он — проворней меня, а я, кажись, карман оторвал! Ишь как они расселись, — посмотрел Нерон на Ушакова и Пустошкина, сидевших на противоположных концах стола. — Федя у нас — капрал, он, конечно, на «юте»[7] сидит, а Павлуша — гардемарин, он ближе к порогу, «на баке»… Это что, у вас всегда такой порядок? — усмехнулся Веленбаков.
— Тебе, Нерон, на юте никогда не бывать. Тебе и по фамилии велено на баке: Велен-баков, — не удержался от каламбура Голенкин.
— А мне — где угодно сидеть, лишь бы с чарочкой! — согласился Нерон.
— Пожар-то сегодня у нас, на острову, видали? — спросил Пустошкин.
— А что горело? — приподнял с подушки свою курчавую голову Гаврюша.
— Горел дом у Большой Проспективной. Да не в нем дело… Наш Федя, — кивнул на Ушакова Пустошкин, — отличился: из горящего дома клетку со снегирем вынес!
— Ай да молодец! Этакий случай за две кампании считать надобно! — восхищенно сказал Веленбаков.
— И зачем было лезть? Сгореть мог бы. До производства в мичманы не дожил бы. Зря лез в огонь! — по-своему оценил Голенкин. — Ведь опасно же!
— Ничего там опасного не было, — недовольно буркнул молчавший до этого Ушаков. Он встал, аккуратно положил книгу на полку и начал раздеваться.
— Я ему тоже весь вечер говорю: лезть в огонь было не из-за чего, — продолжал Пустошкин. — Кабы в огне человек остался, я бы и сам ни минуты не раздумывал…
— Верно! Класть жизнь, так хоть знать за что! — стукнул кулаком по столу Веленбаков.
— Ну хоть бы из-за хорошенькой, — поддержал Голенкин.
— Просила-то спасти снегиря девочка, и очень миленькая, курносенькая такая! — поддел Пустошкин.
Ушаков побагровел, недовольно сверкнул глазами.
— И что ты мелешь? Ведь она ребенок еще! — с укоризной сказал он. — По снегирю слезами заливалась. Просила!..
— Верно, девчонка годов двенадцати, не более, — поспешил уточнить Пустошкин, зная скромного и застенчивого Федю.
— Ну, этакая в счет нейдет! — согласился Голенкин. — А ты не обгорел, Федюша? — участливо спросил он.
— Нет. Только какой-то дуралей меня всего водой облил, как я выскочил из дома, — улыбнулся Ушаков.
— А признайся, Федя: все-таки страшновато было? — спросил Веленбаков…
— Ничего страшного. Это не на медведя с рогатиной, — ответил, укладываясь спать, Ушаков.
— А ты почем знаешь, как на медведя?
— Хаживал однажды, оттого и знаю.
— Ты? Когда же это успел?
— А еще как жил дома.
— Сколько же тебе годов-то было? — не переставал удивляться Нерон.
— Шестнадцать.
— Поди, прижал какого захудалого муравьятника?
— Нет, не муравьятника, а самого настоящего стервятника. След такой, что еле лаптем закроешь! Ну, ложись, Павлуша! Довольно лясы точить, — обратился Ушаков к Пустошкину.
— Феденька, расскажи, как ходил на медведя! — попросил Нерон.
— Не буду. Поздно уже. Да и ничего интересного нет! — ответил Ушаков и закрыл глаза.
— Федя, да расскажи! — не отставал Веленбаков.
Ушаков молчал.
— Экий ты, прости господи, упрямец. Чистый каприкорнус, козерог небесный! — махнул рукой раздосадованный несговорчивостью товарища Веленбаков.
Гаврюша Голенкин, улыбаясь, смотрел на них.
— Не проси, — вмешался Пустошкин. — Разве не знаешь — сказал нет, стало быть, не расскажет.
— А вам он рассказывал?
— Рассказывал.
— Так расскажи хоть ты!
Паша не заставил себя просить. Он не спеша раздевался и рассказывал:
— У них, в Тамбовской, медведей много. Однажды летом повадился миша на гречиху — всю полосу вытоптал. Осенью бабы за груздями ходили, он баб напугал. А потом уже зимой вот как случилось. Пошел их человек в лес за дровами. Выбрал толстую сосну, ударил раз, слышит, что-то под хворостом зашевелилось, запыхтело. У мужика и волосы дыбом: не леший ли?
— Да, да, испугался! — вставил Нерон.
— Послушал, послушал — стукнул снова. Ничего. Стукнул смелее, в третий раз. А тут сам Михайло Иваныч, словно протопоп в шубе, лезет…
— Ого-го! — заржал Нерон. — Вот нарубил дров! И что ж, ноги-то унес мужик?
— Успел. А медведь снова залез в берлогу: накануне снег выпал, замело кругом. Тогда Федя со своим деревенским старостой вдвоем и отправился. И на рогатину его, добра молодца, и поддел.
— Как же это — на рогатину? Куда же ею колоть? В живот, что ли?
— В живот! — не выдержал, расхохотался Ушаков. — Посмотрел бы я, что от тебя осталось бы, кабы ты ударил медведя ратовищем[8] в живот!
— А куда же бить?
— Известно куда: под левую лопатку! — оживился Ушаков.
— И что же медведь делает?
— Лезет вперед, на охотника. Топает вокруг него, старается достать, а охотник только держит рогатину, чтобы она упиралась в землю. Медведь кровью и изойдет.
— Но ведь он близко ж от тебя?
— Не очень далеко.
— Это ж страшно?
— А я про что и говорил!..
— Да-а! — задумчиво протянул Веленбаков. — На такое не всякий решится…
— Ну, Павлуша, гаси свечу! Уходи, Нерон: спать пора! — прикрикнул Ушаков, поворачиваясь к стене.
Пустошкин дунул на свечу. По комнате разлились белесоватые сумерки петербургской ночи.
— Что и говорить, храбер ты у нас, Федя! Одно слово — ухо режь, кровь не капнет! — поднялся Веленбаков.
— Храбер-храбер, а тараканов боится! — рассмеялся Голенкин. — Однажды как-то заполз к нам таракан, так Федя на стол чуть не влез!
— Э, не так было! — возмутился Ушаков.
— Это ничего! Говорят, Петр Великий тоже тараканов не переносил, а какой храбрец был! И главное — отменный моряк! Ну, спите: уже, наверное, четыре склянки пробило! — сказал, уходя, Веленбаков.
IV
После экзаменов возвращались из Адмиралтейств-коллегии гурьбой. Возбуждение еще не улеглось, говорили все вместе:
— Мне повезло — спросили то, что я хорошо знаю, — об исправлении румбов.
— А у меня — «Может ли корабль держаться в линии баталии, если повреждена фок-мачта?»
— Ясно, не может! Ведь поворотить-то нельзя!
— Я так и ответил.
— А как этот черт кривой, Кривцов, гонял по морской практике! — вспомнил кто-то. — «Что делать, ежели вдали от порта потерялись все мачты?»
— Это разве вопросы? Вот Феде Ушакову задали — тут, брат, задумаешься!
— Федюша, что спросили? — обратились товарищи к Ушакову, который, по обыкновению, шел молча.
— Да ничего особенного, — ответил Ушаков. — «Когда звезда Сириус восходит и заходит в одно время с солнцем на петербургском горизонте и в какой широте восходит вместе со звездою Капеллою?»