— Вот это вопросец!
— Феде такой и надо: он у нас крепкий! — хлопнул его по плечу Нерон Веленбаков.
Ушаков только улыбнулся.
— Братцы, а как Нерону-то нашему нонче досталось, — рассмеялся Голенкин. — У него, бедного, даже парик на ухо съехал.
— А что?
— Определить широту места.
— Что же в этом трудного?
— Да ведь находить-то ее надо по меридиональной высоте солнца, измерять квадрантом, а он — ни в зуб!
— Как же ты, Нероша, втянулся в гавань?
— Он не сробел. Я, говорит, в шести кампаниях на море служил. Тем только и спасся.
— Веленбаков — молодец: находчив. Расскажи, Нерон, как ты приставал на шлюпке к кораблю «Тверь», — напомнил Пустошкин.
— Да-а, было дело! — самодовольно улыбаясь, почесал затылок Нерон.
— А что? Расскажи, Нерон! — тормошили его со всех сторон.
— Собственно, не о чем рассказывать. Я пошел в первое плавание. Конечно, ничего еще не знал. В Архангельске отправляет меня капитан-лейтенант на шлюпке и говорит: «Подойди, говорит, к „Твери“, вахтенный передаст тебе пакет». А где она, эта «Тверь», черт знает. На рейде судов — пропасть. Я гляжу как баран на новые ворота. Капитан-лейтенант смекнул, что я не найду, и решил растолковать: «Да вот тот корабль, у которого спущенные бом-брам-стеньги». А я и этого — ни в зуб…
— Ах ты Нерон!
— И что же дальше?
— Отвалил я и спокойно говорю гребцам: «Давай, ребята, к тому кораблю, что со спущенными бом-брам-стеньгами!» Думаю: они-то уж наверняка знают! И не ошибся… В каждом деле главное — не робеть!
— А как сегодня Курганов показывает тебе карты и спрашивает: «Которая дередюксион?» А ты ему тянешь меркаторскую! — засмеялся Голенкин.
— Ну и что ж? Курганов мне: «Это не та!» А я: «Простите, мол, Николай Гаврилович, ошибся: действительно не та». Только и всего!
— И сколько же он тебе поставил? Поди, «необстоятельно»?
— Нет, «малопорядочно». А мне и хватит!
— Ах ты Нерон — не тронь! — потешались товарищи.
Веленбаков не обижался — смеялся вместе со всеми.
— Э, к черту! Как ни отвечал, а уже — мичман! — махнул он рукой. — Кончились навсегда эти противные генеалогия, риторика, геральдика и прочие шляхетские науки! Завтра — белый мундир. Каково-то сшили? Вроде тесноват в плечах оказывался. Зато нижняя амуниция — как следует: чулки шелковые и на ботинках пряжки чистого серебра. А у тебя, Федя, — обратился он к Ушакову, — всё будут те же выростковой кожи сапоги?
— У его отца всего девятнадцать душ, не то, что у тебя, — ответил за друга такой же мелкопоместный, небогатый Паша Пустошкин.
— Это верно: у меня одного больше крепостных, чем у вас обоих!
— Значит, завтра производство. Придется явиться и благодарить по начальству?
— Так и быть: поблагодарим уж в последний раз!
— Напудримся, косичку заплетем, — с удовольствием сказал щеголеватый Гаврюша Голенкин.
— Куда-то назначат в плавание? — подумал вслух Федя Калугин.
— Ну, тебе-то что? Ты у нас — первый ученик. Ведь у тебя ни одной отметки «малопорядочно», а все — «исправно», и поведения ты нарочитого, не то что мы, грешные, — сказал Веленбаков.
— А назначат как обычно: до Архангельска и обратно.
— Эх, скорее бы в море! — вырвалось у Ушакова.
— Как до моря дошли, так и Ушаков заговорил!
— И в кого ты, Федюша, у нас такой зейман[9]? — сказал Селевин. — Где у вас там, в Тамбовской, моря? Лес как море, это верно!
— А в селе Измайлове, где царь Петр нашел ботик, — большое море? А князь Игорь откуда ходил на Царьград, забыл? — иронически спросил Ушаков. — Русские люди исстари любили корабль! Вспомните хоть бы и Ваську Буслаева с товарищами:
V
В слякотный ноябрьский день 1768 года притащился в Петербург на подводе из Ранбова, как называли моряки Ораниенбаум, мичман Федор Ушаков.
Два с лишним года он проплавал в Балтийском и Белом морях и вот снова ступил на землю. Ушаков получил перевод на Дон.
Русский народ решил отвоевать свои исконные земли на берегах Черного моря, укрепить и обезопасить южные границы государства от набегов турок и крымских татар.
Россия возрождала флот, захиревший после смерти Петра Великого.
Сухопутная армия была на юге готова, а флота у России недоставало.
Стремление России усилить свое положение на юге не нравилось Англии, Франции и другим европейским государствам. В 1768 году они вынудили турок объявить России войну.
Турция обладала на Черном море сильным флотом. Она в течение нескольких веков чувствовала себя здесь господином положения.
Воевать с Турцией на Черноморском побережье без флота было бы русским очень трудно. Оправдывались знаменитые слова Петра Первого: «Всякий Потентат, который едино войско сухопутное имеет, одну руку имеет, а который и флот имеет, обе руки имеет».
Россия имела на юге пока что лишь одну руку. Необходимо было дать ей вторую: построить флот.
И конечно, прежде всего вспомнили о старых петровских верфях в Воронеже и на Дону, тем более что близ Воронежа было много прекрасного корабельного теса.
Постройку Азовской флотилии Екатерина II поручила одному из лучших моряков, сыну известного петровского адмирала Наума Сенявина, Алексею Наумовичу Сенявину.
Из Подмосковья на Дон отправили три тысячи мастеровых. Адмиралтейств-коллегия готовила чертежи судов с большей осадкой. Восстанавливали укрепления Азова и Таганрога. Спешно исправляли верфи в Ново-Павловске и Новохоперске.
Из Кронштадта через Петербург потянулись на юг подводы с офицерами, матросами и корабельными мастерами. В числе откомандированных на Дон оказался и мичман Ушаков.
Когда он наконец дотащился к Адмиралтейств-коллегии, шел шестой час пополудни. В канцеляриях уже никого не было. И Ушаков, взяв свой небольшой чемоданчик, пошел по старой памяти на Васильевский: надо же было найти ночлег.
Сойдя с моста, он встретил на набережной боцмана Лукича.
— А-а, с благополучным прибытием! — шумно приветствовал его боцман. — Откуда?
— С «Трех иерархов». Направляют куда-то на юг.
— Сейчас много туда едет. Наши мичманы тоже…
— Кто? — нетерпеливо перебил Ушаков.
— Пустошкин, Веленбаков…
— Не знаешь, Лукич, где они остановились?
— Как не знаю?! У Большой Проспективной и Двенадцатой линии. Вон новый дом, крашенный под кирпич.
— Спасибо, брат!
Ушаков больше не расспрашивал, а Лукич не задерживал его: боцман отлично помнил, что мичман Ушаков не пьет, стало быть, какой с ним разговор.
Ушаков сразу нашел дом, о котором говорил Лукич. Он был обшит тесом, побелен и раскрашен. Издали и впрямь можно было подумать, что дом — из кирпича.
Федя вошел на крыльцо, постучал.
Открыла старуха.
— Здравствуйте, бабушка. У вас моряки остановились?
— Здеся, здеся, входите, — приветливо ответила старуха, пропуская Федю в сени. — Извольте, батюшка, вот сюда, — открыла она дверь.
Ушаков шагнул в комнату.
Первый, кого он увидел, был Паша Пустошкин. Паша без мундира стоял посреди комнаты, курил и что-то говорил, — Пустошкин любил побеседовать. Был он все такой же полный, высокий, румяный. За ним у стола, на котором стоял полуштоф и лежала закуска, сидел пучеглазый Нерон Веленбаков.
— Здравия желаю, господа мичманы! — весело приветствовал Ушаков, ставя чемодан в угол.
— А-а, Федя, дружок, здорово! — пробасил, вставая, бывший немного под хмельком Нерон.
— Здравствуй, Феденька! Вот не ждали! — кинулся к нему чувствительный Паша Пустошкин.
Товарищи обнялись.
— Ты что, из Ранбова? — спросил Пустошкин.
— А откуда же ему и быть-то? Конечно, оттуда, — ответил за товарища Веленбаков.