Не похожими на иные были и прекрасные крымские берега.
Это дикое нагромождение голубых, розовых скал, стремительно падающих с поднебесной высоты в бирюзовую воду, в пенистое кружево буйного прибоя.
Эти небольшие заливы и уютные бухточки, защищенные каменными обвалами.
Эти причудливые гроты, спрятанные в расщелинах скал, обвитые вечнозеленым плющом.
И эти запахи полыни, чабреца и мяты, которые приносит с крымских гор легкий ветерок.
Черное море — то ласковое, то грозное — казалось Ушакову пленительно-сказочным синим морем, о котором он грезил с детства.
Ушаков увидал его только сейчас, но оно было знакомое, свое, Сурожское море…
Федор Ушаков плавал из Таганрога в Каффу20 и Балаклаву, которая стала сборным местом для крейсеров, охранявших крымские берега.
Тихая Балаклава с ее уютной изумрудной бухтой полюбилась Ушакову.
«Вот, если бы не война, сюда можно было бы привезть Любушку!»
Но, несмотря на сухопутные победы Румянцова и занятие Крыма армией Долгорукова, турки никак не могли примириться с мыслью, что их господству на Черном море приходит конец.
А время незаметно летело — наступил 1774 год.
Суворовская победа у Козлуджи ускорила дело: летом 1774 года Турция была вынуждена заключить с Россией Кучук-Кайнарджийский мир.
Ушаков подал рапорт, прося отпуск «для исправления семейных дел». И в апреле следующего, 1775 года пришел приказ: лейтенант Федор Ушаков переводился в Санкт-Петербургскую корабельную команду, и ему предоставлялся трехмесячный отпуск.
Ушаков, разумеется, первым делом направился в Воронеж.
XIII
В ясное майское утро он приплыл к Воронежу.
Как всегда, город от реки был очень живописен. Крутые скаты и обрывы, изрезанные глубокими оврагами, маковки церквей и колоколен, дома, разбросанные всюду — на холмах и в долинах.
Вон «чудодей», как называли матросы цитадель. Вон дом губернатора. Пристань разрослась. Вокруг нее кучились склады и амбары.
Все это было так знакомо. Казалось, он уезжал отсюда только вчера, а ведь прошло пять с лишком лет! Ушаков заторопился. Он так со своим чемоданчиком и пошел прямо к Ермаковым. Ноги быстро несли его по ярам и через овраги. Вот и слободка, милая Чижовка. Издалека видны зеленые главы Троицы.
С каждым шагом все ближе к Любушке. И все сильнее бьется сердце.
Вот уже Церковная улица. Цел ли маленький домик?
Ура! Стоит на месте! Такой же! Те же кусты сирени, тот же обомшелый, позеленевший от времени забор.
Не изменилось ничего.
Может быть, Любушка сидит в палисаднике?
Он подошел ближе и увидал: по палисаднику ходила Марья Никитишна. Такая же высокая и статная, как была. И на плечах у нее та же старая персидская шаль.
— Здравствуйте, маменька! — не выдержал, окликнул он издалека.
Марья Никитишна оглянулась было назад, но вдруг, с криком: «Егорушка!» — кинулась куда-то в сторону. «Что это? Забыла, как звать?»
— Марья Никитишна, это я, Федя! — сказал он, смеясь, и подошел вплотную к забору.
Ушаков увидал: на дорожке сидел, плача (видимо, упал), маленький мальчик. Марья Никитишна утешала его, целуя.
Она взяла мальчика на руки и пошла к забору:
— Простите, Феденька, простите, милый! Видите: Егорушка упал. С приездом! Заходите, заходите же. Вот наши-то обрадуются дорогому гостю! Они оба пошли на рынок.
Ушаков стоял, онемев от удивления.
— Это — внучек, Егорушка. Любочкин сынок! — подбрасывала она мальчика, который уже смеялся сквозь слезы.
— Любушка… вышла замуж? — каким-то чужим голосом переспросил Ушаков. — За кого? Когда?
— За хорошего человека. За Метаксу, подрядчика. Да ведь вы его знаете… Вышла три года назад…
Ушаков больше не слушал. Он круто повернулся и не пошел, а почти побежал из Чижовки.
XIV
— Феденька, ты ли это? — окликнул кто-то Ушакова, когда он торопливо шел от кронштадтской пристани в город.
Ушаков оглянулся и стал. К нему быстро шел через улицу Гаврюша Голенкин.
Гаврюша был всё такой же — небольшой, ловкий. Из-под шляпы курчавились волосы. Одет с иголочки.
«Женишком был, женишком и остался».
— Гаврюша, здорово! — обрадовался однокашнику Федор Федорович.
Друзья крепко обнялись.
— Сколько лет не видались? — смотрел на товарища Ушаков.
— Погоди. В самом деле, сколько же? — прищурил свои карие глаза Голенкин.
— С выпуска. Стало быть, девять лет.
— А ведь как вчера было!
— Не бойся: ты не постарел. Все такой же молодчик!