— Синяк очень аккуратный: соответствует передней стойке «Пегаса».
— Да, этот немецкий подарок не прощает грубой посадки. Воистину учебный планер. Дешевый, обтянут полотном, изволь полотно мазать крахмалом, чтоб была у него подъемная сила и эта дурацкая стойка. Ведь на лекарства больше истратишь, чем на крахмал и вообще на весь планер. Но теперь я везу с собой кое-что. Мы обманем немцев!
Парень с синяком вытащил из чемоданчика каску времен империалистической войны. Он вытряхнул из нее бутерброды и надел на себя.
Он рассказывал известные всем вещи, но слушать его было приятно.
Планеристы всегда собирались в последнем вагоне, потому что от Горок нужно идти назад в Белеутово к «штабу», к избе дяди Вани Потатуева. У него, авиационного мецената, можно попить чаю и обогреться.
Рядом со штабом возвышался ангар на три планера: в нем хранились «Пегас» — подарок немецких планеристов, «Закавказец» Чесалова и «Мастяжарт» Люшина и Толстых. Экзотическое слово «Мастяжарт» переводилось на русский язык «Мастерские тяжелой артиллерии». В них планер строился.
Планеристы высыпали из вагона и бодрой походкой двинулись в штаб. Так начиналось воскресенье…
«А завтра понедельник, — думал Королев. — С утра на работу, на завод. Не очень я люблю завод. Проектировать и вычерчивать турель для пулемета — это скучно. Ведь нельзя жить просто так, надо с увлечением».
Но сквозь все эти не очень веселые мысли о пулеметной турели сверкал голубыми гранями сказочный Коктебель.
«ПАРЯЩИЙ ПОЛЕТ»
Часть своего отпуска Королев провел в Алупке с Лялей Винцентини. Он совсем отвык от беззаботной жизни, и ему вначале казалось странным, что он способен, лежа на горячем песке, пересыпать камешки из ладони в ладонь, или часами слушать рокот волн, или глядеть кинофильм с драками и стрельбой.
Но потом он стал находить в этом Удовольствие. И думал: «Неужели я не могу жить, как все Нормальные люди? Поселиться бы на берегу моря, развести виноградник, нарожать детей, собрать библиотеку и купить граммофон».
Но стоило Ляле куда-нибудь отойти, и он поражался, как это он мог минуту назад бездумно играть сам с собой в камешки.
Из Алупки он поехал в Коктебель на планерные состязания.
От Феодосии ехал в тряской телеге, и пребывал во власти недавних воспоминаний, и думал о зыбкости настоящего.
— О чем задумался? — спросил его загорелый возница: хотел вступить в разговор.
_— Так, ни о чем. Где Узун-Сырт?
— Вон!
— Скучная картина, — пробормотал Королев.
— Что ж может быть скучнее? — заговорил возница. — Пыль одна да камень.
— Дальше я пройдусь пешком, — Королев соскочил назад, сделал несколько шагов, держась за задок телеги, и выхватил свой чемоданчик.
Возница покачал головой.
Королев свернул вправо с дороги и направился к горе, которая когда-то казалась ему землей обетованной. Подъем наверх был не труден.
«Скучная картина, — думал он, озираясь. — Здесь даже кузнечики кажутся сделанными из пыли».
На склоне он нашел голубоватый камешек а разводами и прозрачными краями.
«Халцедон-халцедон, — подумал он. — Так, кажется?»
Забрался наверх. Изредка нагибался и трогал толстые, словно вырезанные из белой байки, листья. Вспомнил Лялино лицо, освещенное улыбкой и солнцем, и пробормотал, увидев пыльную ящерицу:
— Скучная картина.
Потом оглянулся и обомлел.
Узун-Сырт браслетом отгораживал от крымских степей далекий поселок, похожий на разбросанные в траве куски сахара. Это Коктебель. Сверкало врезанное в каменистый лиловый берег море. Королев повернул голову направо. Южный склон Узун-Сырта казался украшенным вправленными в него ярко-красными камнями. Увидел перед собой красный куст кизила и догадался, откуда эти драгоценности: солнце просвечивало листья насквозь, куст пламенел.
Дальше, за обширной долиной, поднимались голубые горы, похожие на застывшие голубые костры.
«Как камень халцедон», — пробормотал Королев и машинально поглядел на камешек, который он продолжал держать в ладони, сравнивал узоры камня с горами.
Над склоном струился нагретый воздух.
«Здесь можно сидеть, как на берегу моря, — думал он. — Здесь можно сидеть часами и слушать… вечность. И видно морское дно — горные долины. А за «морским дном» еще море… Те голубые горы похожи на голубые храмы, И чем дальше горы, тем они голубее. А здесь красные. И чем ближе подходишь, тем видишь больше оттенков. Наверное, и те голубые горы вблизи красные, как вино. А где же палатки с планерами? Может, они отсюда не видны?»
Он поселился в одноэтажном приземистом домике, сложенном из желтого пористого ракушечника. Когда стемнело, он пошел на берег и долго глядел на белеющие от лунного света гребни волн. Потом вернулся к себе и только тогда понял, как устал. Хозяев не было, они куда-то ушли, и никто не нарушал его покоя. И сквозь сон он слышал блеянье, лай, человеческие голоса. Ему снилась взволнованная чем-то толпа людей и животных.
Утром постучались, и вошел Сергей Николаевич Люшин с чемоданчиком в одной руке и бутылкой молока в другой.
— Направили к тебе, — сказал он и поставил бутылку на стол. — Хочешь?
Не дожидаясь ответа, он налил в стоящий на столе стакан и пододвинул его на угол. Сам приложился к горлышку.
Королев выбрался из-под одеяла и, шлепая босыми ногами, подошел к столу.
— Очень хорошо, что направили, — сказал он и, взявши стакан, вернулся на кровать.
— Наш дом развалился.
— Отчего развалился? Вкусное молоко.
— Ты проспал землетрясение? — удивился Люшин.
— А разве было землетрясение? Расскажите.
— Я знаю, что ты Сережа, а дальше не знаю.
— Королев.
— А я Люшин.
— Это я знал давно по «Мастяжарту». И не решался лезть к вам со своей дружбой.
Люшин смутился и кашлянул в кулак.
— А я вот решился, — сказал он. — Так, короче, мы поселились в двухэтажной желтой даче, недалеко от дома Волошина. Нас было трое, еще Грибовский и Пазлов.
— Алексей Павлов?
— Да. Ты его знаешь?
— И Грибовского тоже. Мы познакомились в Киеве.
— Ночью кто-то стал ломиться с нечеловеческой силой в дверь. Я, плохо соображая, вскочил с постели и уперся в дверь боком.
«Кто?» — крикнул Грибовский.
За дверью молчание, только из-под расшатанных косяков сыплется известка.
«Стрелять буду!» — крикнул он и выхватил из-под подушки свой парабеллум. Это я увидел, потому что в окно светила луна.
«Не стреляй, Слава, — сказал я, — я держу дверь».
«Землетрясение», — сказал Павлов. Этот флегматик даже и не подумал вставать.
— Но в воздухе он совсем не флегматик, — вставил Королев.
Люшин улыбнулся и продолжал:
— Я кое-как отыскал спички, зажег свечу. И что же! — раскрытые чемоданы на полу, штукатурка на потолке вспухла и кое-где отвалилась, на стене трещины.
«Что делать?» — сказал Слава.
«Передвиньте мою койку поближе к стене, если уж встали, — сказал Павлов. — Чтоб на голову не сыпалось, у стены штукатурка покрепче».
«Оставь свои глупые шутки», — сказал я.
Мы вышли на балкон. Светила луна. Блеяли козы, лаяли и выли собаки, мелькали огни, слышались человеческие голоса.
«Может, лучше на террасу перебраться? — сказал Павлов. — В случае чего мы будем наверху».
«В случае чего?» — спросил Слава.
«В случае, если дом развалится».
«Наверное, прекратилось», — сказал я.
Мы закрыли чемоданы. Я выглянул на лестницу — она была завалена штукатуркой. Мы, не гася свечи, легли спать, но заснул только Павлов. И вдруг новый толчок. Свечу задуло. Я зажег спичку — дверь ходила взад-вперед, как будто на ней катались, стена также ходила, трещины на ней разошлись, и я увидел в трещину небо. И вдруг грохот — это обвалилась штукатурка. Зажечь свечу было невозможно — ее тут же задувало сквозняком: стекла повылетали.