Кошиц глядел на собаку своими добрыми голубыми глазами и подмигивал: ничего, мол, не расстраивайся, все в порядке. Наконец пес замолчал.
— Ну, зачем ты лаешь? Ведь если подумать хорошенько, то, может быть, и лаять-то не нужно.
Пес снова залаял. Кошиц медленно двинулся вдоль проволоки, подальше от самолета. Пес следовал, выдерживая кратчайшее расстояние между своим противником и собой. Наконец, ему надоело лаять. И тогда Кошиц заговорил об авиации и о роли собак в развитии авиации, потом стал убеждать, что самолет украсть не хотят. Нельзя же его оставить на улице. Вдруг дождь. А конструкция деревянная, а как древесина изменяет свои качества от влаги? «Гниет», — говоришь? Правильно говоришь. Молодец.
Пес стал прислушиваться к словам Кошица. Наконец лег и перестал даже рычать. Слушал. Наверное, с ним еще никто не говорил по-человечески.
В это время проволока вздрогнула, натянулась, и темный АВРО беззвучно заскользил к ангару. На небе светила луна. Пес кинулся в ту сторону, но опоздал: «Авруха» была вне зоны его владений.
Планер был готов. Снятые плоскости уложили в решетчатый ящик, переложили стружками и соломой, как стекло. А фюзеляж пристроили носом на тележку с двумя колесами от списанного аэроплана. Хвост приторочили к телеге.
— Ну, повнимательнее там, — сказал Королев лошади. — Может, поедем?
И странный поезд двинулся на Курскую товарную.
— Мне очень приятно, что нам не поверили, — сказал Королев.
— В Осоавиахиме, когда мы заявили свой планер? — спросил Люшин.
— Ну да.
Было раннее утро, но прохожие уже стали появляться и с юмористическим интересом поглядывали на двух загорелых парней, которые шли рядом с телегой. Большинство прохожих просто веселилось, а один знаток авиации объяснил своей спутнице:
— Это разобранный дирижабль.
— Сам ты разобранный дирижабль, — пробормотал Королев себе под нос и надвинул кепку на глаза. Светило солнце.
Проследили за погрузкой и швартовкой планера на открытой платформе. Прибили на брезент дополнительные планки, чтобы ветром не сдуло, но все одно: были неспокойны, как заботливые родители, отправляющие своего ребенка одного на поезде.
В Коктебеле они предъявили технической комиссии аэродинамический расчет планера и расчет на прочность, И когда планеристы задавали вопрос;; не велика ли нагрузка на крыло, то в этом не было ничего особенного. Но когда этот же вопрос задавали конструкторы, Королев тихо злился.
— У нас была цель сделать планер, на котором не страшно летать, — говорил он. — Ради прочности мы увеличили и нагрузку. А большая скорость поможет скорее проскочить зоны нисходящих потоков.
Техническая комиссия молчала. Член комиссии Ильюшин сказал:
— Великоват люфт в системе управления — устранить.
Соперники Люшина и Королева принесли инструмент, запчасти и помогли устранить люфт. Планер был принят. Отныне он уже не принадлежал своим творцам. Отныне он — отрезанный ломоть.
— Первым полетит Арцеулов, — сказал Люшин Королеву. — Как бы хотелось самому сделать первый вылет.
— Да, — согласился Королев.
— Легче самому летать, чем строить и глядеть, как кто-то другой летит. Это самые страшные минуты в жизни конструктора.
— Да, на земле страшно, — согласился Королев. — У меня такое чувство, как будто у нас с тобой общий мозг. И один из нас говорит сразу за двоих. Только вдвоем мы на большее способны: четыре руки, и мы одновременно можем находиться в разных местах.
Люшин улыбнулся.
— Ну, конструкторы, волнуйтесь! — сказал Арцеулов, затягивая привязные ремни.
И планер взлетел.
Когда планер приземлился, все устремились к нему.
— Порядок, — сказал Арцеулов. — Хорошо сбалансирован, рулей слушается, Поздравляю. Но какое имя вы дали своему ребенку?
— У меня была мысль, — произнес Люшин. — Но нужно быть убежденным, что планер того стоит.
— Стоит любого, самого громкого имени.
— Тогда «Коктебель». Как ты думаешь, Сережа?
— Я говорил, что у нас один мозг. Я думал о том же и также боялся говорить об этом до полета.
— Теперь наша очередь, — сказал Люшин, потирая руки. — Садись, Сергей.
И Королев не заставил себя долго ждать.
— Олег, подержи хвост, — сказал Люшин Антонову.
— Я вижу у вас в руках плоскогубцы, — обернулся Королев к Антонову, — Бросьте их мне в голову, они мне нужны. Спасибо.
Он поймал плоскогубцы и переконтрил гайку крепления высотомера.
— Может, поехали? — сказал он.
Стартовая команда начала отсчитывать шаги. Амортизатор натянулся, дрожал, дрожали головки засохших цветов, когда резина прикасалась к ним.
Сзади кряхтел Антонов. Ну, если молчит, значит все в порядке. Королев оглянулся — Антонов лежал на земле животом. Раздалась команда: «Бегом!»
Короткий разбег, два-три толчка лыжей о камни, и вот уже плотный воздух обдувает лицо. Земля погружается вниз, как на дно.
Королев дал крен и пошел вдоль склона. Вот уже весь Узун-Сырт виден как на ладони. И начинают постепенно выступать новые и новые голубые хребты Крымских гор. Голубеет прозрачный горизонт. Матово блестит море.
Королев увеличивал крен от разворота к развороту. Планер шел с набором высоты. Но восходящий поток был точно по контуру склона. Отдал ручку от себя — планер встал в нужный угол планирования. Задрал нос — планер вернулся в нужный угол. Дал разворот с набором высоты — прижало к сиденью, как на самолете. Планер отвечал на все вопросы, которые задавал ему конструктор.
Королев парил уже более трех часов. И вдруг увидел орла. Над ним белели куполообразные кучевые облака. Орел не шевелил крыльями. Его сбоку освещало солнце.
«Там восходящий поток, — подумал Королев и устремился к орлу. — В восходящих потоках он наверняка разбирается лучше меня».
Орел оглянулся и пошел вниз, уступая место планеру.
На посадке Королев почувствовал удар о хвостовое оперение. Он торопливо отстегнул ремни, вылез из кабины и увидел, что на хвостовом тросе болтается штопор: его вырвало из земли.
— Возьмите свои плоскогубцы, — сказал Королев подошедшему Антонову.
Олег был сильно смущен.
— Ну как? — спросил Люшин.
— Сам лети. Все поймешь.
В дневник состязаний было записано:
«15 октября наблюдалось сильное оживление среди рекордсменов. Продолжительность полетов была до 3 часов, а молодой паритель Королев на «Коктебеле» парил 4 часа 19 минут».
После состязаний Королев решил съездить в Одессу на пароходе, а оттуда уже в Москву.
На пароходе было пусто, дачный сезон миновал. Королев был в каюте один. Он достал тетрадь и стал писать письмо матери.
«Суббота. Пароход «Ленин».
С утра уже не видно ни кусочка земли, и нас окружает вода да небо, словно накрывшее наш пароход голубым колпаком. Итак… еще один этап моего путешествия: я на пути в Одессу. Почему я выбрал морской путь, сейчас не могу вспомнить, но и не жалею об этом, так как ехать прекрасно. Я все время один в своей каюте. Отсыпаюсь вдоволь и досыта любуюсь морем. Приятно побыть одному среди такого количества воды, тем более что я первый раз совершаю такое «большое» морское путешествие. Вчера еще, когда мы шли вдоль крымского берега, я все время торчал на палубе и не мог глаз отвести от Крымских гор, окутанных лиловым туманом… Только в утро моего отъезда из Коктебеля, когда я провожал авто, увозившее моих товарищей на старт, — только в это утро я почувствовал, как мне трудно уезжать одному, в то время когда все еще остаются. Одно утешение, что полеты кончаются в воскресенье, и я, в сущности говоря, ничего не теряю, а работы в Москве много — надо спешить в Москву… В этом году на состязании много новых впечатлений и ощущений, в частности, у меня. Сперва прибытие в Феодосию, где мы встретились з четверг, 24 сентября. Потом нескончаемый транспорт наших машин, тянувшихся из Феодосии на Узун-Сырт — место наших полетов. Первые два дня проходят в суете с утра и до полной темноты, в которой наш пыхтящий грузовичок АМО отвозит нас с Узун-Сырта в Коктебель. Наконец готова первая машина, и летчик Сергеев садится в нее и пристегивается. Слоза команды, и Сергеев на «Гамаюне» отрывается от земли. Все с радостным чувством следят за его полетом, а он выписывает над нами вдоль Узун-Сырта виражи и восьмерки. «Гамаюн» проходит мимо нас, и наш командир кричит вверх, словно его можно услышать: «Хорошо, Сергеев! Точно сокол!» Все радостно возбуждены, полеты начались… Сергеев стремительно и плавно заходит на посадку. Проносится мимо палатки и кладет машину в крутой разворот, и вдруг, То ли порыв ветра или еще что-нибудь, но «Гамаюн» взвивается сразу на десяток метров вверх, секунду висит перед нами, распластавшись крыльями, точно действительно громадный сокол, и затем со страшным грохотом рушится на крыло… Отрывается в воздухе корпус от крыльев. Ломается и складывается, точно детская гармоника. Миг — и на зеленом пригорке, над которым только что реяла гордая птица, лишь груда плоских колючих обломков да прах кружится легким столбом…