По-настоящему деструктивному характеру присущ садизм. Фромм критикует тех, кто видит в садизме и мазохизме прежде всего черты сексуального поведения; в сексуальной сфере проявляется то, что уже имелось как постоянная черта характера, — интенсивное стремление к власти над другими, к унижению, причинению страданий. Садизм определяется Фроммом как «страсть к абсолютному и неограниченному контролю над живым существом»[98]. Другой делается вещью, собственностью; садист стремится к роли божества, во власти коего находится тварь. Как ответ на фундаментальную человеческую ситуацию, садизм создает иллюзию всемогущества, выхода за «удел человеческий» — особенно для того, кто в реальной жизни лишен смысла и творчества, У садиста нет практической цели, но его обуревает не просто стремление к власти (таковое может быть и рациональным — для дела, просто для самоутверждения, от полноты сил). Садизм же есть «трансформация собственного бессилия во всесилие — это религия психологических калек»[99]. Садисту доставляет наслаждение власть над слабыми и беспомощными; чувствуя собственную пустоту и ничтожность, он нуждается в авторитете и подчинении. Садист не стремится к истреблению других как таковому, скорее, ему необходим контроль над их трепещущей плотью — без жертвы он ощущает собственную бессодержательность.
Садо-мазохистский (или авторитарный) характер в психоанализе обычно выводится из анального характера. Фромм предложил вместо последнего говорить о «накопительском» — анальная эротика здесь выступает лишь как символическое выражение данного типа, а не как причина его образования. Ригидность, стерильность, иррациональная пунктуальность и чистоплотность связаны тут с особым отношением к реальности, — по отношению к ней индивид ощущает себя как бы осажденной крепостью, он ничего не хочет выпускать (отсюда «накопительство») и не дает ничему проникнуть извне (это «грязное», «враждебное»). Такой «накопитель» ощущает, что у него ограниченный запас энергии, все время сокращающийся и невосполнимый. Главные его ценности — безопасность и порядок, он подозрителен, все время опасается, что кто-то завладеет его собственностью, Можно сказать, садизм есть патология данного типа характера.
Примерами Садистского характера для Фромма выступают Сталин и Гиммлер. О первом из них Фромм пишет достаточно скупо[100]. Гиммлеру посвящено обстоятельное исследование — «клинический случай анально-накопительского садизма». Фромм приводит массу любопытных фактов о юных годах будущего рейхсфюрера СС, подчеркивает мелочность, педантизм, внутреннюю пустоту — черты, сформировавшиеся еще до того, как Гиммлер сделался «кровавым псом Европы». Не будь нацизма, и этот человек стал бы мелким чиновником, изводящим подчиненных и просителей, — таких людей всегда имеется в избытке. Собственно говоря, за редкими исключениями, приводимые Фроммом факты из жизни и деятельности Гиммлера говорят не столько о садизме как стремлении доставлять другим мучения, сколько о педантичном и хладнокровном принятии и исполнении самых чудовищных решений. Фактически Гиммлер предстает в описании Фромма просто как на редкость мелкотравчатая, омерзительная личность, и его человеконенавистническая деятельность, по сути, не выводится из «укорененной в характере» садистской страсти.
Термин «некрофилия» (любовь к мертвому) обычно применяется к психическим нарушениям, представляющим интерес для сексопатологов и криминологов. Фромм же видит за частными явлениями типа «труполюбия» и «труположества» некрофилию как общую черту характера. Толчком к созданию учения о некрофилии как особого рода страсти было для Фромма знакомство с речью испанского философа и писателя М. де Унамуно, в которой он назвал «некрофильными» лозунги фалангистов: «Долой интеллигенцию!», «Да здравствует смерть!»[101]. Первой публикацией Фромма, в которой им развивается учение о «биофилии» и «некрофилии», была книга «The heart of man» (1964). Клинические наблюдения и переосмысление фрейдовского учения об Эросе и Танатосе, инстинктах жизни и смерти, привели Фромма к гипотезе о двух глубинных страстях, пронизывающих все живое и ведущих постоянную борьбу: стремление к росту, рождению, развитию, органическому усложнению и противостоящая ему страсть к умерщвлению, разрушению, расчленению живого.
100
Стоит только отметить, что, в отличие от журналистов и привыкших к своим ярлыкам психиатров, Фромм никак не считает Сталина «параноиком», поскольку психотик никогда не смог бы добраться до вершин власти или ее удержать, решая при этом самые разнообразные политические, экономические и даже свои преступные задачи. Говоря о Гитлере, Фромм верно замечает, что даже то, что называют «манией преследования» у диктаторов, имеет под собой вполне реальную оценку ими своего положения: чем больше уничтоженных, сосланных, ограбленных, тем сильнее страх расплаты, мести. В приближенных диктатор видит, часто не без основания, потенциальных заговорщиков, желающих занять его место; он вызывает страх и оказывается в полном одиночестве; все становятся рабами, но все оказываются угрозой. Иными словами, параноидальными чертами обладает не сам тиран, а режим абсолютной власти. Конечно, среди диктаторов прошлого встречались люди с психическими отклонениями, например, Калигула. Но его действия немногим отличались от поступков Тиберия, Нерона, Домициана. Все эти «отцы народа» начинали не с убийств и проскрипций, но затем неизбежно становились на этот путь. В Риме I века это было связано с особенностями режима принципата; в случае Сталина нам также нет нужды искать корни преступлений режима в «паранойе» правителя.
101
В примечании Фромм пишет, что в дальнейшем он узнал, что Ленин употреблял термин «труположество» в широком психологическом смысле. Наверное, его удивило бы недавнее употребление слова «некрофилия» в нашей публицистике в связи с изданием произведений умерших писателей (мертвечиной несет, скорее, от трудов многих здравствующих авторов).